Воспоминания миротворца Мартире

Глава I

На другой день снова наступает утро, осеннее, свежее и холодное, росистое, туманное, непривычно сумрачное, и солнце, поднимаясь кусочком пламенного диска на востоке, окрашивает восточную часть редкой яблоневой рощицы, от чего зеленые сморщенные листья отблескивают странным красноватым сиянием. Шумно, с наслаждением втягивая носом влажный и морозный воздух и поёживаясь слегка, сжимая закоченевшие руки в кулаки и тут же расслабляя, возвращаюсь к узкой, усыпанной щебнем дороге в город - скорее, к тропинке - и листья, перемешанные внизу с засохшей травой, случайными упавшими яблоками, мелкими сучками и щепками, громко хрустят под толстыми подошвами моих тяжёлых сапог. С обоих боков тропы - густая мгла тумана, под лучами солнца источающая тусклое сияние и скрывающая от глаз и рощицу, и приземистые дома без огней вдали, и высокие холмы в пожухлой желтизне позади меня. Я не люблю такой туман, порождающий дикие неясные миражи: неопределенность для меня опасна. Не слышно ни стука дятла, ни криков жаворонков, и когда я останавливаюсь на несколько минут, наблюдая красную зарю, быстро ползущую по безоблачному небу вдаль от рощицы на запад, к заставе, я будто бы слышу, как растут, пощелкивая старой корой, деревья.

Наконец, потягиваюсь, пытаясь концами пальцев достать вначале до земли, а потом до неба, пока не почувствую тугой боли рядом с костями, и, поправив для лучшего обзора шлем на голове, шагаю по скрипучему щебню. Вокруг по-прежнему тихо, и в ушах неприятно гудит и пищит, но я слышу, как работает механизм моих часов, ведь если бы не Габрель, наверное, уже спящий без задних ног, я знал бы, что в городе нет ни души. По мере того как сзади роща тает в красной мгле и показывается справа поле, где трава местами выжжена вовсе и черными раскрытыми пастями глядят вверх обгорелые, теперь присыпанные тонким слоем земли воронки, тропа расширяется и перетекает уже в настоящую дорогу, вымощенную такими бетонными плитами, из которых обычно возводят ограды для складов.

Приближаюсь к каменной стене: некогда гладкая поверхность теперь усеяна дырами, где-то с монету размером, а где-то - во весь человеческий рост, и чувствуется легкий запах, сначала будто бы черствым хлебом или же джезвой, в которой неделю назад варили кофе, но потом - резко горелым и пыльными осколками камня и дерева. Перепрыгнув через канавку с засохшей потрескавшейся грязью, иду к домам. Теперь, когда я намного ближе, видно, что дома безобразно разрушены. У одного нет трёх стен, и он вот-вот рухнет окончательно, черепицей на крыше прикрыв куски ломаного обугленного кирпича внизу; от другого, двухэтажного, остался один каркас, и разбросана вокруг сгнившая от времени мебель; наконец, вижу пожарище - вместо деревянного дома на фундаменте куча из трухи, пепла, обломков и сажи, над которой возвышается громадный железный холодильник. Под ногами уже не осталось земли, и на несколько сотен метров вокруг всё усеяно осколками, ветками поваленных деревьев, кусками досок, тонких балок и листов железа, стеклянной крошкой, разбитым фарфором, кирпичами, мелкими камушками, песком и пылью, свернувшейся в комочки грязью; находятся и дверные ручки, и железные утюги, и разорванная в лохмотья одежда, и согнутые водопроводные трубы, и книжные переплеты без страниц, расколотые умывальники и рядом же краны, но главное - всё покрыто сажей и гарью, и нельзя вдохнуть из-за крепкого запаха вонючего дыма так, чтобы не раскашляться. Чем дальше я захожу, тем всё больше изуродованы руины и толще слой обломков и прочей чертовщины, в который теперь уже я едва не проваливаюсь по щиколотку, словно то были зыбучие пески, пока дорога не оканчивается посреди поляны, где от домов не осталось уже действительно ничего, как будто их просто вырвали вместе с фундаментом и куда-то унесли. Здесь я сворачиваю влево и продолжаю идти, теперь уже отдаляясь от руин и взбираясь на холм по тропинке, едва выделяющейся на жженой траве, которую я сам вытоптал за те несколько месяцев, что я здесь живу.

Свежеет, и чистый от пыли воздух снова наливается краснотою солнца, а туман вуалью накрывает место, откуда я ушёл. Через минуту оглядываюсь - бесформенные конструкции, когда-то составлявшие дома, исчезли, и вновь перед собой я вижу город за ровной каменной стеной. Я не люблю такой туман.

Над Косовом рассвет.

 

Меня зовут Даньеле Мартире, иногда ди Альфредо - по имени отчима, хотя в последнее время гораздо чаще - капорале Мартире. Несмотря на аристократическое "ди", я родился в небогатой семье, которая раз в два месяца непременно куда-нибудь переезжала: того требовала работа отца. Меня зачали в деревеньке со смешным названием Каваццо, расположенной в Альпах едва ли не на австрийской границе, и юная беременная Франческа, покинув дом, умчалась с командировочным Серджо - один Бог знает, как он оказался в то время в Альпах - через горный Тренто на реке Адидже и Верону, через равнины Феррара и Болоньи, потом через Апеннины в скромный пригород Прато в родной Тоскани, рядом с великой Пистоей, где оружейными мастерами лет шестьсот назад был изобретён курок (а вовсе не пистолет - спросите меня когда-нибудь об этом, я знаю много интересного), пока, наконец, я не родился на окраине Флоренции, в небольшом, меблированном скромно, но со вкусом, доме. Серджо продолжал работать, и юная разочарованная Франческа неделями не видела его дома, с томленьем в сердце ожидала его возвращения, дабы тот, вернувшись, поцеловал жену в щёку, справился о моих успехах (за полгода я исползал в доме все углы, в какие мог добраться, и был, по-видимому, весьма горд собой - на единственной фотографии в деревянной рамке на комоде я со счастливым лицом глядел в камеру из уютного гардероба) и, уничтоженный, проспал всю ночь и к тому же весь следующий день, две недели провёл дома, коротая вечера за чтением одной и той же газеты и прогулками в парке, вводившими его в меланхолическое состояние, а потом, поцеловав жену в щёку во второй раз, уехал вновь, унеся в своём чемодане по меньшей мере половину дома. Но беру свои слова обратно: с половиной дома я преувеличил.

Итак, одним из таких вечеров, когда Серджо гулял в одиночестве, юная разъярённая Франческа решилась осуществить дерзкий план, вынашиваемый ею два года после моего рождения. К тому времени я стал довольно проворен и чаще просился на улицу, но мать, очевидно, не разделяла любви отца к полуторачасовым скитаниям по городу, так что к старой, уже успевшей каким-то образом пожелтеть, фотографии прибавилась вторая, на которой я выглядываю из прежнего гардероба, со смущением и как будто бы стыдом в глазах (я не упомянул бы эти фотографии и словом, если бы от этого дома мне досталось хоть что-нибудь, кроме них). Я ясно помню, как месил ложкой остывшую липкую овсянку, когда из прихожей послышался звук открываемой двери. Франческа, с некой неумолимостью, даже железом в лице, выскочила из-за стола, оставив меня наедине с овсянкой. Следующие полчаса из соседней комнаты я слышал только ругань, громкую до дребезжания стёкол в оконных рамах, только что не до дрожи стен. Франни нашла около двух сотен способов (число я придумал просто так, потому что не считал) поведать бедному Серджо о том, что она ненавидит его. Я не понимал, о чём она говорила: Серджо брал меня на руки, читал мне свою газету и казался приятным человеком. Серджо отбивался с достоинством, но его неподражаемое мягкосердечие вскоре его подвело. Я знаю, что гнева спокойных следует бояться, потому что я это помню. Через пять минут я стоял под светлым шаром луны на улице, с двумя своими фотографиями в одной руке и с ладонью матери в другой. Вот тогда юная предприимчивая Франческа и привела нас к Альфредо. Она была с ним ласкова, но я этого человека видел впервые в жизни; он и Серджо были похожи, как две капли воды.

Мне казалось, что я рос так же, как и все остальные, и поэтому я не могу, как бы ни старался, вспомнить хотя бы один выдающийся случай из юности, знаменательное событие, замечательное происшествие. Меня никогда не тянуло к одной науке больше, чем к любой другой; ростом я не превосходил остальных, однако был отнюдь не приземист; мои глаза идеально коричневого цвета и короткие тёмные волосы также не выделяли меня среди других. Обо мне отзывались, как о покладистом, но твёрдом; серьёзном, но жизнерадостном человеке. Молодой идеализм почему-то обошёл меня стороною. Я был одинаково хорош в математике и биологии, из меня мог бы получиться превосходный экономист, музыкант (о трёх годах, посвящённых игре на фортепьяно, я не жалею) или инженер (курсы гидродинамики, впрочем, вгоняли меня в тоску и составляют часть малой доли моих неприятных воспоминаний). Натурально, к тому времени, как подошла пора выбирать собственное будущее, я совершенно растерялся и приуныл.

Одним летним вечером я робко подошёл к Альфредо и спросил его совета. Альфредо, которого я оторвал от чтения занятной заметки в газете (между прочим, "Ля Нацьоне", флорентийский сомнительный либерально-консервативный таблоид, который увлекал и Серджо; должно быть, идеологию редактор позаимствовал у кисло-сладкого соуса, потому что по-другому это несуразное двойное слово попросту не звучит), долго крутил левый ус правой рукой, раздумывая - а лицо его было искажено мыслью - и искренне беспокоясь обо мне, хмыкал и бормотал, но в конце концов посоветовал меня спросить мать. Я знал эту коварную уловку воспитавших меня людей, из-за которой мог целый день пробегать от одного к другой и не получить ответа, и потому продолжал ждать. Альфредо прикрылся от моего холодного взгляда газетой. Вдруг он, прочитав что-то, встал из кресла, расплылся в добродушной улыбке и спросил: "Не хочешь ли ты послужить, сынок?". Заметка, как оказалось, повествовала о показательных учениях сухопутных войск Италии совместно с войсками других государств НАТО, на которых "итальянские солдаты показали себя, как блестящих воинов и настоящих мужчин". Идея Альфредо меня заинтересовала; я вспомнил, что сложен был в меру стройно и мог пробежать всю улицу, на которую выглядывали окна спальни, всего за минуту, от дороги и до тупика, где семья Рицци обустроила прелестный садик и угощала меня апельсинами (я дружил с их мальчишкой Паоло Рицци, который был во многом похож на меня, хотя стойкий запах апельсиновой цедры невыгодно его отличал). В следующий же день начались приготовления.

 

Юная постаревшая Франческа за почти два десятка лет стала сварлива, чрезмерно набожна и невероятно скучна, проводила дни на кухне, ощущая непостижимый для меня долг всё время что-то готовить, а вечера - за томом Канта или средневековой косной схоластики. Когда я сказал ей, что подал заявку в местный пункт для рекрутов и завтра или послезавтра покину дом на несколько лет для обучения в военной академии (моторизованные войска - от настойчивых предложений пополнить состав военного оркестра я наотрез отказывался), она кивнула мне, как кивала, когда я говорил о своих занятиях в любой день, похвалила идею Альфредо и поспешно выбежала из кухни, чтобы собрать вещи для меня. Я зашагал за нею. Мне показалось в это мгновение, что Франческа только и ожидала моего отъезда. Я сказал ей, что больше не буду препятствовать её свободе и что она вновь наконец стала вольной пташкой, которой всегда себя воображала. Ещё я посоветовал ей послать Альфредо к чёрту и уйти так же, как в лунную ночь, когда её оставили со мной - живым бременем и двумя никчемными фотографиями. К моему облегчению, эти слова оказали на неё действие, и до полуночи она плакала в моих руках, рассыпаясь в долгих, глупых и бесполезных извинениях, вспоминая и сожалея. Когда она уснула (её лицо, казалось, помолодело и лишилось на время деревянной маски стареющей, отчаявшейся, усталой женщины), я тихо вышел из спальни, не удержавшись от вздоха на прощание, подхватил дорожный рюкзак, крикнул Альфредо, упивающемуся газетой, "Покойной ночи!" и вышел из дома в последний раз. Поездом я уехал в великую горную Ломбардию, в славный город Милан.

В академии мне довелось учиться не пять положенных лет, но два полных года и ещё месяц. Я не жалел о сделанном за несколько минут выборе; разум мой был неспособен ко всякому сожалению, я просто не понимал такого чувства, как не понимаю и ныне. Я всегда верил, что любое происходящее событие есть следствие цепи других, не связанных между собою действий, имеющих причиной другие цепи, бесконечно длинные и вряд ли имеющие определённое начало. Ничто не совершается без конечной цели, которой служит бесчисленное множество подобных цепей. Ничто не совершается без причины, подчинённой другому, предшествующему действию. В конечном итоге любое происшествие - результат эволюции некоего начального движения, старого, как сама Вселенная. Мне не удавалось придать мыслям форму на ограниченном языке людей, однако везде я замечал связи между событиями и пытался провести их к самой основе. Листья опадают осенью с деревьев, потому что по ботаническому закону они не могут не опадать. Через два года после отъезда из дома юноша стал капралом итальянской армии, потому что не мог стать кем-то другим.

Я находил в изнурительных тренировках упоение, в утомительных занятиях - своего рода облегчение. Впервые в жизни я был свободен от праздности, и это чувство подстегало меня, придавая сил. Я стал частью прочной отлаженной системы, в которой мои знания и умения были общим достоянием и в которой моя сила становилась крепкой ячейкой в пчелиных сотах академского гарнизона. Меня окружали сотни людей, таких же, как и я - средних, заурядных и безличных, но и здесь я видел преимущество точной механической машины коллектива, в которой ни одна отдельная деталь не была основной, будь то шестерёнка или даже заклёпка. Я чувствовал в себе сверхчеловеческую энергию. Я обрёл единение и понимание. Порою я не мог ночью заснуть, хотя и был устал и измучен: я видел, как превращаюсь из тревожного и отрешённого подростка в твёрдого и сильного мужчину, и это не давало мне покоя; я всё ещё чувствовал, будто не заслужил этого. Меня стыдила мысль о том, как я встретил бы себя самого моложе на несколько лет: наверное, я отвесил бы старшему Даньеле подзатыльник за столь самоотверженную увлечённость делом. Тем не менее, мне, родившемуся без любви и из-за досадного недоразумения, это чувство было приятно. По довольно странному совпадению, к этому времени проявилась моя религиозность, взращиваемая во мне матерью с малых лет.

Однако я не стану позволять моему отступлению затягиваться. Итак, прошло два полных года и ещё месяц. В это время подходили к концу Югославские войны, начавшиеся, когда я был ещё ребёнком. Наш гарнизон, как и почти вся Европа, следил за новостями и отчётами напряжённо и с некоторой долей усталости в этом напряжении: конфликт длился уже восемь или девять лет, и как бы не кипели злорадством дикторы, связывавшие войну с собственными досужими нравоучениями, каждый день слышать о стрельбе и смерти было неприятно (географический факт: прежде Италия граничила с Югославией, и поэтому, хотя и прошло много времени, ещё сохранялось странное чувство близости войны). Каждый день нам повествовали о зверствах югославских войск и героизме свободолюбивых народов, и я не знал, можно ли этому верить. Помню случай: моё отделение включило одним вечером телевизор (то был единственный телевизор в академии, располагавшийся в первом этаже учебной части) в надежде услышать что-нибудь новое. Вито Йоццо, мой хороший друг, рискнул вслух посочувствовать сербам, которых отчаянные усилия удержать собственную страну от разрыва на маленькие клочки пропадали втуне; моментально вспыльчивый Тардио возразил и сказал, что хорваты станут превосходными союзниками Италии, а также что бомбардировки боснийских сербов (сепаратистов, желавших отделиться от сепаратистов, желавших отделиться от Югославии) были великолепны и он надеется на ещё одно вмешательство НАТО. Вспыхнул спор, не утихавший до позднего вечера, когда в часть вошёл рассерженный капитан и заставил всё отделение пробежать перед сном пять километров в полной выкладке гранатомётчиков. Такие споры я покидал, оставшись без определённого мнения. Я не сочувствовал ни одной стороне, и со временем всё больше они напоминали мне детей, дерущихся во дворе дома и не способных остановиться из-за злости и обиды. Думаю, именно из-за этой мысли я сделал выбор, о котором сейчас и расскажу.

 

Итак, вы понимаете, что храбро вторгаться в Югославию я не хотел. Моё необычное миролюбие отмечали многие: мне говорили, что я похож на престарелого ветерана и удивлялись тому, как я мог оказаться в военной академии. Порою эту черту принимали и за слабость, но большинство людей с опытом всё же было со мною согласно. Однако пацифистом я не был, я просто верил, что война забирает слишком много у побеждённого за то, что она даёт победившему. Я даже изобрёл себе небольшую доктрину, по которой все стратегические и тактические навыки следует применять для того, чтобы как можно скорее добиться поражения врага и конца войны. Завершить бой прежде, чем пострадает слишком много людей. Эта доктрина исключала осады городов, бомбардировки и некоторые уловки, связанные с войной на истощение; о сведении собственных потерь к минимуму можно было и не мечтать, и этой доктриной вряд ли воспользовался бы хоть один военачальник, кроме меня, но правило служило мне хорошим ориентиром, и вскоре вышло так, что сам я начал изменяться в угоду собственному правилу, а не наоборот. В случае же с Югославскими войнами доктрина Мартире обнаружила уязвимость: согласно ей я должен был стремиться к вмешательству для скорейшего прекращения конфликта. С другой стороны, я помнил, чем обернулась операция НАТО для мирного населения, "некомбатантов" или ещё пары синонимичных словосочетаний, используемых только в документах. Оттого я начинал побаиваться чувства силы в себе. Это было похоже на игру с тонким хрусталём.

Миланская академия была примечательна тем, что не берегла своих солдат. Разражались ли бои, бунты, мятежи, прочие беспорядки - академия немедленно предлагала окончить учёбу быстрее и получать настоящую практику. С третьего курса и выше многие уходили, согласившись на раннее увольнение и высокую зарплату участника боевых действий. Я был убеждён, что академия находила таким образом единственный вариант хуже службы. Слишком молодые даже по сравнению со всеми и обученные не до конца, академисты иногда погибали чаще, чем основной состав. За два года в академию прислали пять тел в металлических гробах, и руководство не сделало ничего, чтобы это случалось реже. Я так и не смог привыкнуть к таким дням: оповещение обычно получали ранним утром, и после утренних упражнений, вместо завтрака, весь гарнизон собирался на плацу, рядом же, где стояли уже гроб, крупная фотография без рамки, зачем-то священник и командующий гарнизоном. Никто не издавал ни звука, и слышны были гудки машин из города. В этой прозрачной тишине командующий сухо прощался с убитым, рядом стреляли из винтовок, и под траурную музыку маленького оркестра гарнизон уходил в столовую. По-настоящему жутко было тем, кто нёс караульную службу. К сумеркам приезжали родители и родственники убитого, а караульные обязаны были передать им тело. Однажды, в первый мой год, этими караульными были трое моих товарищей и я. Никогда мне не приходилось видеть, как люди рыдают от горя с надрывом, захлёбываясь и еле успевая глотнуть воздуху между судорожными стонами, не то воем, не то криком, когда уже боишься, как бы не умерли они сами. Я держал тогда в руках худую низкую старушку, тщетно пытаясь успокоить - то была мать сержанта Нино Барбаро, погибшего в бою за удерживаемый шайкой торговцев наркотиками дом на окраине города. Нино, попытавшийся открыть заминированную дверь, стал единственной потерей отряда. Пока я бормотал незамысловатые слова утешения, картавя и повторяясь (я и сам был немного испуган), Витторио пытался объяснить поражённому и не проронившему ни слова бледному старику-отцу, что же нужно делать дальше. Прежде, чем тело сержанта и родителей увезли, прошло по меньшей мере три часа, а я чувствовал себя так, будто постарел на несколько лет. Однако, как я ни старался это от себя скрыть, вскоре городской воздух - пыльный, мутный, тяжёлый городской воздух, от которого селяне мучатся мигренью - показался мне свежее любых гор, с их прохладой, снежными шапками и узкими, покрытыми травою тропинками, откуда я происходил. И никогда не были так вкусны слипшиеся проваренные макароны в моей железной тарелке. Я прекрасно понимал, в чём здесь было дело, и оттого сердце жгло чувство вины: Нино погиб, а я рад был, что продолжал ещё жить, и предпочёл бы любую, хоть рабскую жизнь участи Барбаро. Тогда я показался себе трусом и подлецом, вплоть до отбоя шагал по казарме от окон к койкам и обратно с тяжестью в душе, и напрасно ждала меня нечищеная винтовка. На следующее утро я проснулся бодрым и слегка настороже - чувства мои вновь оказались запертыми, и только лишь на секунду, перед сном, я вспоминал о близкой смерти. "Memento mori", - твердил инструктор и не видел понимания в глазах академистов, громко и хором повторявших его слова.

Подходило к концу последнее десятилетие двадцатого века, когда НАТО принуждало Югославию к завершению войны в Косове. Утверждение предполагало, что бомбардировки военных объектов в столице страны были миротворческой операцией. В это время поблизости находилась команда наблюдателей из ООН, среди которых был и выпускник академии, Эльмо Форте. В одном из своих писем, полученных нашим общим другом Джанни, он, не сдерживаясь, негодовал о творящемся рядом с его постом "buono inferno" (над последней буквой "о" красовался длинный, нервный росчерк, переходящий в восклицательный знак и пересекающий едва ли не весь лист) и о своём отчаянном и досадном бессилии. Письмо завершалось на том, как Эльмо выражал свою надежду на скорейшее возвращение в Италию, с досадой упоминая о вынужденном операцией НАТО отъезде в Хорватию. Мысли моих товарищей о бомбардировках, как и всегда, были самого разного толка. Тогда я и нарушил свою немую доктрину: я был уверен, что-то с самого начала пошло не так, из-за чего в дело вступила третья сторона. Это чувство не покидало меня вплоть до самого отъезда из Косова. Я буквально не мог найти там своего места, как утёнок, забредший в толпу цыплят и медленно, с натугой соображающий, в чём же заключалась его ошибка. Однако это случится ещё не скоро.

 

Всё началось с того, как одним утром, кажется, в субботу, в солдатскую столовую вошли и прервали мой завтрак командир роты в парадной форме и двое караульных в полевой. Маленький сыскной отряд мягко посоветовал мне отвлечься от еды и почтить встречей командующего академским гарнизоном в штабе, чтобы обсудить мой приближающийся отпуск. Я понял этот тонкий намёк и, пожав на прощание руки всех товарищей по отделению - ладонь мне сжимали коротко и слабо, с удивлением - встал из-за стола и возглавил небольшую свиту рядом. Довольно скоро я уже сидел в кабинете командующего на верхнем этаже здания штаба, за широким железным столом, покрытым сплошь учётными журналами и бумагами, и глядел в большие проницательные глаза человека напротив. Синьор Арола предлагал мне годовое пребывание в миротворческих войсках ООН, действующих сейчас в Косове, пока не будут созданы официальные вооружённые силы будущей страны. Это означало и близкое соседство с отрядами НАТО: могу представить, каким образом это влияло на репутацию академии. Арола честно предупреждал, что вряд ли мои занятия составят только патрули и сугубо полицейское наблюдение - ведь я собирался "разнять и посадить на цепи двух бешеных псов", как образно выразился командующий, подразумевая албанское ополчение и сербскую армию. Казалось, он был озабочен моим выбором, но когда я сказал, что мне нужно как следует подумать, Арола кивнул и ответил, что в моём распоряжении весь день, но из-за стола не вышел и не отпускал меня из кабинета. За разговором я просидел у Аролы около получаса, с его позволения приготовил две порции растворимого кофе (люблю без сливок и с сахаром), шагал по кабинету кругами, почёсывая выбритый затылок; несколько времени стоял у окна, навалившись полным весом на раму, слушая возгласы инструкторов, звонкий топот сапог с металлическими "звёздочками" на подошве, кричащий хор, выпевающий слова незамысловатой боевой рифмовки. Наконец, я сел в обратно в кресло и сказал:

- Я стану миротворцем, синьоре Арола. Но не откажете ли вы мне в исполнении небольшой просьбы?

- Зависит от просьбы, - предупредил всегда честный командующий.

Тихим голосом я попросил о том, чтобы меня похоронили там же, в Косове, если вдруг имя Даньеле Мартире окажется в списке потерь. Попросил я и ещё кое о чём, что знаем даже и сейчас лишь мы с Аролой. Командующий нахмурился, сказал, что подобные ситуации разрешаются в соответствии с уставом, и грубо упрекнул меня: "О чём ты думаешь перед выполнением задачи, солдат? Не заставляй меня усомняться в твоём благополучии и жалеть, что я рекомендовал тебя кандидатом". Я коротко извинился: "Враг простит", - был ответ.

Все кандидаты для миротворческой операции перед отправкой должны были пройти смотр. Нас оказалось четверо: после к Ароле вошёл Вито Йоццо, затем сержант Лино Скаличе, рослый командир миномётной секции, в одиночку толкавший французское стадвадцатимиллиметровое орудие F1 по рыхлой земле; потом вошёл и снайпер Николо де Прима по прозвищу "veloce diavolo", который во время учебного боя в лесу непременно закапывался в траву и листья по уши, ждал приближения разведотделения, и тогда ровно звенел затвор его винтовки по мере того, как шарики с краской лопались на жилетах разведчиков. Я мог только догадываться, как нам пригодятся такие способности. Впрочем, основным требованием оставалось безупречное знание английского языка. В детстве я каждое воскресенье выходил с утра из дому, чтобы к полудню добраться до центра, где я приметил несколько киосков, выдававших в прокат видеокассеты с американскими фильмами. За тысячу лир я получал три кассеты сразу - роскошные условия для видеопроката, отпускавшего обычно по одной кассете - исцарапанных и побитых, с перезаписанным несколько раз с одного магнитофона на другой изображением, с размазанными по чёрной полосе внизу экрана итальянскими субтитрами, но всё таких же интересных кассет. Это давало мне некоторое преимущество перед одногодками: к одиннадцати я говорил с характерным американским акцентом, и скользкое английское "р" у меня вырывалось струйкой воздуха между языком и губами, а не тигриным рычанием, как у других; к четырнадцати я перенял американскую манеру фразы и слога, иногда вставлял в разговор идиомы и наверно знал, какое слово звучит в предложении натуральнее иных; к семнадцати я обнаружил, что часто думаю на английском - отличительный признак родного языка. Итак, Арола сделал меня своеобразным дипломатом в разночинном отряде. К вечеру того же дня, когда сумерки уже уступили место звёздной темноте, нас собрали в штабной аудитории, отдав заранее любопытный приказ: во что бы то ни стало не нарушать тишины и не начинать разговора. Караульные ушли прочь, заперев за собой дверь на ключ. Около трёх или четырёх часов, нельзя точно сказать, мы кротко молчали: Вито, когда встречались взглядами, потрясал руками и хлопал себя ладонью по груди, всё шагал по периметру аудитории, поматывая головой, а после первых двух часов и вовсе уснул, прислонившись сидя к стенке; Нико проверил все шкафы и серванты в поисках какой-нибудь книги или журнала - на пустых полках обнаружилось только три катушки с учебными киноплёнками, кем-то упущенные или заботливо оставленные, но проектора в комнате не оказалось, и Нико принялся лениво жонглировать маленькими футлярами; Лино решил, что не станет зря упускать время, и отжимался от пола кверху ногами, стоя на руках и телом опираясь на стену; раз у него получилось встать на одной руке - я с одобрительной улыбкой прочертил в воздухе прямую линию сжатыми большим и указательным пальцами. Лино сделал левой рукой почёсывающее движение около пояса, а Нико, коснувшись кистью подбородка, выбросил руку перед собой. Мы разговорились жестами так, как умеют только истинные итальянцы, и по живости, ясной выразительности и чистоте этот немой разговор редко уступал беседе словесной, сухой и плоской.

Но через некоторое время вновь послышался треск ключа в замочной скважине. В комнату шагнул караульный, заставший нас посреди яростного спора в безобразных для обывателя позах, понимающе рассмеялся и пригласил Йоццо выйти, а мы снова погрузились в тяжкое молчание. Прошло пять минут, и тот же караульный вывел в коридор и меня. Вдвоём мы вошли в другой кабинет. Рядовой приказал капралу Мартире сесть - я послушался, а он вытащил из кармана блокнот с ручкой, присел напротив и начал задавать мне вопросы, в целом стандартные, наподобие "Как вас зовут?", "В каком году вы родились?", так что я мог бы просто отдать рядовому свой паспорт. Однако моё недоумение сменилось удивлением, когда караульный спросил меня о моём любимом композиторе (Вивальди), о любимом цвете и тут же предложил мне умножить в уме семнадцать на тридцать два. Я нехотя ответил, чертыхнувшись про себя на остроумные забавы рядового. Тот как ни в чём ни бывало поднялся и повёл меня в очередной кабинет. На этот раз за столом меня ожидал сержант с несколькими исписанными тонким карандашом бумагами. Рядовой козырнул, топнув каблуком, и убрался восвояси. Сержант же, устроившись поудобнее в кресле - я стоял перед ним, не найдя места - начал спрашивать меня в точности о том же, о чём две минуты назад спрашивал рядовой.

- У вас есть любимый композитор, капрал? - с улыбкой интересовался он.

- Скрипач Антонио Вивальди.

- Умножьте семнадцать на тридцать два в уме и скажите ответ, - сказал сержант, и карандаш в его руке скользил по листу.

На этом месте список вопросов закончился, и сержант с расстроенным лицом приказал мне идти за ним. Ещё через несколько минут я оказался в кабинете не кого иного, как самого Аролы, в руках которого виден был всё тот же список вопросов. В третий раз осведомились, какого композитора я предпочитаю (отчаянно: великий виртуоз, дирижёр, педагог и священник Антонио Люцио Вивальди), и Арола, подмигнув мне, сказал, что я пройду тестирование, если решу простой арифметический пример. Теперь назначение моих приключений разъяснилось, и я медленно произнёс ответ. Арола записал, что капрал Мартире был последователен и подходил для работы на заданиях, требующих скрытности и спокойствия, а после сказал мне ждать товарищей внизу. В коридоре я встретил растерянного де Приму.

 

Когда четверо кандидатов расположилось на плацу около штаба, ночную тишину пронзил громкий треск мотора, в западные ворота неподалеку въехал грузовик и остановился рядом с нами. В кабине сидело всего двое; пассажир ловко выпрыгнул (лицо было мне незнакомо, к тому же на форме его не было погон), поприветствовал нас и влез в кузов. Вскоре оттуда показались бронежилеты, разгрузочные пояса с пустыми магазинами и учебными чёрными гранатами, шлемы в обмотке с прикреплёнными сверху ПНВ, подсумки с пустыми же флягами, наколенники, наконец, рюкзаки, набитые чем-то тяжёлым, с биноклями, рациями и общевойсковыми противогазами. Последовал приказ снарядиться и заправиться. Через несколько минут, одетый в полную экипировку, я подпрыгнул и зазвенел, как коробка с гвоздями. Пассажир, довольно нас оглядев и повесив на Скаличе вдобавок и пулемётную ленту, пояснил, что нам предстоит войти в лес неподалёку от расположения академии, пробежать около девяти километров по намеченному на карте маршруту и отыскать наблюдательный пост в конце. Карту передавали из рук в руки: я, ознакомившись с маршрутом, хотел было отдать её обратно Вито, но тот стоял отвернувшись, будто не замечая; Лино пропускал ленту под поясом, Нико закреплял перед собой ПНВ - темнота была вязко-сизая, ночная - и стало ясно, что вести группу по немому согласию должен был я. Незнакомый пассажир напоказ постучал пальцем по часам ("Un'ora e mezza!"), сел в грузовик, и тот, вновь затрещав мотором, унёсся в ворота и на дорогу, скрываясь в редколесье, вдали густеющем и чёрном. Я, также нацепив ПНВ для безопасности, выбежал вслед, уводя группу в глубь леса. Начиналась мелкая и косая морось.

За полтора часа утомляющего бега по ковру из опавшей листвы вперемежку с высокой острой травой, разделённой толстыми корнями деревьев, о которые тяжёлые сапоги норовили удариться и опрокинуть меня в прелый и душистый влажный лесной подрост, я совершенно измучился и вымок до нитки. Дождевые капли катились из чашечек свернувшихся листьев, перепрыгивали с оголённых кустов и впитывались в набухшую одежду, соскальзывая с травинок. Я бегло заглянул в одичавшие и задорные глаза Йоццо: с его шлема уже струёй катилась вода, и мелкие брызги окропили бронежилет, когда он напряжённо выдохнул носом, перепрыгивая через ствол сваленного и рассыпавшегося дерева. На пару десятков метров вокруг разносилось лязганье, бряцанье, щёлканье и шуршанье, треск и звон в четыре голоса, которые очень скоро начал заглушать отрывистый, ясный стук грома в бездне чёрной тучи, превращавшийся в густые, низкие и гулкие, сотрясающие воздух раскаты по мере того, как звук сверху наполнял лес. Приближались к точке назначения - я крикнул не своим голосом собраться с силами и сделать рывок, как вдруг послышались хлёсткие щелчки мелкокалиберных винтовок. Остановившись и присев, огляделись. Из-за деревьев, словно из ниоткуда, вышли пять или шесть солдат с боевым оружием, в полной выкладке, и с возгласами "Засада! Залечь!" открыли огонь по кому-то впереди нас - лес замерцал вспышками, больно ослепляя меня с ПНВ. Сбитый с толку выстрелами и неожиданным появлением солдат, я вжался в холодную землю и уполз за ближайшее толстое дерево с кустом у ствола. Один из солдат подбежал ко мне и с пытливым любопытством в глазах протянул мне свою винтовку, будто приглашая взять. Оглянувшись, я увидел, как моим товарищам предлагали то же самое. Теперь назначение и этих стрелков, и засады, и всего пробега стало мне ясным. Я вскинул оружие - короткий SCP70/90, походящий на пистолет-пулемёт - аккуратно высунулся из-за укрытия и прицелился: вдалеке виднелись увешанные травой фигуры мишеней, едва различимые в темноте среди деревьев. Дрожащие руки и тяжёлое дыхание не помешали нам сбить все мишени за пару минут. До поста оставалось не больше двухсот метров - мы прибежали, и Арола, сидевший в кабине грузовика свесив ноги наружу, вышел навстречу с довольным и счастливым смехом, пожал двумя своими плотными ладонями руку каждого, и мою, в перчатке, пропитанной грязью и потом. Проверка была пройдена.

На третий же день после этого, посвежевший и ободрённый, в составе итальянской иностранной миссии я летел в пожираемое боем Косово как миротворец. Здесь я и окончу свой рассказ о прошлом, насыщенный отступлениями, скобками и мемуарным себялюбием сверх эстетического приличия.

 

Несколько раз мне приходилось умирать. Говорю здесь не о смерти от старости или, положим, от бронхогенной карциномы, нет: я имею ввиду тот процесс медленного, тягостного, истеричного остервенения, какой неизменно и всегда испытывал на себе любой солдат, косовский миротворец, албанский ополченец, немецкий матрос в кубрике "Бисмарка" на Второй мировой войне, кельт, прокалывающий римлянину живот острой спатой в прошлом тысячелетии. Растерянность, животный едкий страх за жизнь, от которого сердце билось часто даже во сне, сменялись опасным равнодушием и отчуждённостью, и тогда время текло медленно и мучительно. Нас ненавидели жгучей, почти осязаемой ненавистью, от которой едва не дымился воздух, уходящие сербские солдаты, и албанские повстанцы, некоторые - с нашитой на рукавах украденной военной формы исламской символикой, марширующие по разбитым, до неузнаваемости искривлённым улицам, размазывая чёрную копоть сапогами, пока стройный хор их голосов, галдящих лозунги, вгонял людей в панику; и, наконец, мирное население, если его в этом случае можно было бы назвать мирным, давно желавшее лишь равновесия чаш весов войны, таких же обгоревших, пахнущих смрадом, как и всё вокруг. Эта жестокость оглушала нас и развращала. Каждый день я видел торжество разрушения и убийства, ходил по остаткам рассыпавшихся на пыль и камни зданий, сверху донизу исписанных мольбами об отмщении и крови; спустясь в подвал, находил кучи из нескольких десятков трупов, с выколотыми глазами, отрезанными носами и ушами, сожжёнными волосами и распоротыми боками, без внутренних органов и костей внутри; раз, на захвате албанской деревни, наткнулся в амбаре на две дюжины обезглавленных детских тел, свернувшихся в позе младенца на побуревшем, пахнущем ржавым железом сене; всё те же тела, с расколотыми головами и чёрной сухой кожей, уносил с обезвреженных минных полей, где едва не погиб и сам. Но главное же, казалось, будто на много километров вокруг невероятно было найти хотя бы кусок земли, не сгоревший от взрывов, не орошённый кровью, не усеянный обломками зданий или танков, гильзами, человеческими останками. И мне не удавалось вселить в себя веру, что не мой палец нажимал на спусковой крючок винтовки, когда повстанец, глядя на меня лукавыми чёрными глазами, что-то тараторил на непонятном мне языке, протягивая руку к пистолету. Раздавался оглушительный хлопок - из всех домов выбегали смуглые черти, иногда совсем непонятно, албанцы ли, сербы или иной народ из враждующей кучи, и я, забившись в самый дальний угол дома, молясь, чтобы у них не оказалось гранат, слушал острое трещанье пулемёта на броневике и захлёбывающиеся, полные нестерпимой боли крики. После этого на улицах в моё лицо плевали, и я молча утирался, сходя с ума от злобы. Когда разъярённая толпа, заводившая сама себя звериным рычаньем, вскипала у здания городской администрации - это происходило три раза в неделю, непременно самым ранним утром, когда мы были усталы и сонливы - я, выставив перед собой полицейский щит, глядел сквозь его царапины на то, как безумцы бегут навстречу нам, крича что-то на незнакомом языке, ударяются о тугую цепь прижатых друг к другу плечами миротворцев с щитами, отходят, опрокидывая на землю отставших, и вновь делают бросок, толкают нас ногами, бросают вглубь строя самодельные дымовые гранаты, бутылки с керосином, а о щиты бьются уже камни, обломки кирпичей с два кулака - тогда и мы издавали нечеловеческий рёв, какого не позволит себе ни один цивилизованный солдат, выпадали вперёд, продавливая себе путь сквозь густой поток дерущихся тел; отделившись от цепи, жестоким ударом щита я сбил с ног молодого парня, должно быть, совсем не старше меня, дубинкой хлестал по его ушам, темени и затылку, выдавил из его лёгких воздух, наступив сапогом на грудь, и бегом догнал строй, оставив позади полумёртвого, пока никто не заметил моего преступления. Вечером, вдали от города, в одном из крошечных сельских домиков, где размещались перед дозором разведотделения, я стоял на коленях перед иконами, писаными по-православному, непохожими на католические картины, и молился, а закончив, крестился на православный же манер - тремя соприкасающимися пальцами, и дряхлый, умилённый старик, несколько лет живший в домике один, ободряюще тараторя на сербском, поглаживал меня по голове, как родного сына, забыв и о моём ручном пулемёте в сенях, пахшем порохом и маслом, с обёрнутым белою ветошью почерневшим стволом, и о моей одежде, вымокавшей в ведре с ледяной водой, когда я оттирал пятна крови. Впрочем, в этом мало смысла. Я лучше расскажу о том, как впервые в жизни я убил.

 

Это произошло ранним утром, когда моё отделение возвращалось с ночного обхода. Разведка размещалась в крошечном посёлке в трёх или четырёх километрах от города, где оставалась основная часть контингента, и по нескольку раз в день по окрестным рощам, холмистым лугам и буграм стремительно проносилась пара бронемашин с сидящими на броне верхом солдатами, крутя по сторонам стволом крупнокалиберного пулемёта и напряжённо выискивая возможную угрозу. Обход оказался удачным: имею здесь ввиду, что вокруг посёлка не оказалось ни группы повстанцев, ни других людей. Хотели проверить и лес, но командир - Дино Росси, итальянец, обладавший широкой квадратной челюстью - опасаясь незаметных в кромешной лесной темноте мин и ловушек, приказал вместо того возвращаться в посёлок. К четырём часам утра на востоке появилось едва уловимое, нежное мерцанье восходящего солнца, сквозь одеяло толстых дождевых туч испускавшего тёмное серое сиянье, подобное лунному свету, и этим сияньем моментально наполнилась туманная мгла, сквозь которую теперь мчались бронемашины. Двигатель гудел остро и убаюкивал, так что мне едва хватало сил держать голову прямо и из-под тяжелеющих век наблюдать за сизо-зелёной щетиной ельника, окружавшего дорогу, как своего рода высокое горное ущелье. Как и всегда, стоял слабый мороз, и к чему бы я не прикоснулся ладонью в кожаной перчатке, скоро там выступал тонкий налёт из сверкающих крошечных капель. Воду будто бы можно было прямо из воздуха набрать в кружку и напиться - настолько мутным казалось всё вокруг.

Проезжали низиной, где дорога протекала между двумя обширными холмами, словно и не дорога, а река, сама по себе вверх не текущая, и ельник с моих глаз медленно вспарил вверх, а между высоких елей с узкими, сжатыми и жидкими лапами, иглы с которых давно рыжели на земле, начинали попадаться сосны, потом всё чаще. Нос заполнился хвойным, с травой и влажной землёй, запахом, переходившим во вкус и застывшим где-то на спинке языка. Голос Дино, велевшего мне наконец поднять выше голову, вырвал меня из дремоты, спугнул Даньеле-созерцателя и вернул Даньеле-наблюдателя. Приходилось напрягать уставшие глаза: слабое свечение предрассветного солнца замечательно тем, что освещаемые места горят по-дневному ярко, ровно и бело, в то время как их окружают по-ночному тёмные, расплывчатые маленькие бездны теней, и эта пёстрая сетка, накинутая на лес и разрезавшая всякий резкий силуэт на бессвязные фрагменты, способна была скрыть не только одного солдата в камуфляже, затаившегося под кустом, но и целый бразильский карнавал. Шёл тихий и неторопливый, прерываемый паузами в несколько минут, разговор: мои товарищи обменивались мыслями самых разнообразных направлений, и я, сонным разумом невольно подчиняясь говорившему, как это всегда бывает у невнимательных слушателей, то вместе с Лино загорался ненавистью и к албанцам, и к сербам, и ко всей миссии, то вместе с де Примой говорил с философским целомудрием о необходимости войны для высшего блага, то вспоминал, что проголодался, как дикий койот, когда кто-то рассказывал о восхитительных чевапшичах, отведанных им накануне. И черневшие в скомканной и окаменевшей от жара земле ямы и воронки, поваленные деревья, которых сгоревшие стволы как бы испускали наружу уродливые изломанные сучья и щепу; и серый, еле уловимый чад, покрывающий светлеющее небо над нами - всё это появлялось мало-помалу и не занимало меня.

 

Да простят меня боги, я честно пытался прочитать все. Но сломался на третьем посте. Написано хорошо, развернуто. Но очень тяжелый слог. Последний раз я сталкивался с таким, когда читал Граф Монте-Кристо. Увы, но не мне оценивать данное произведение. Не легкое чтиво, которое ожидаешь тут увидеть. Серьезный рассказ, претендующий на то, чтобы быть напечатанным в бумажном виде. Но если нужна серьезная оценка, от компетентных лиц - лучше обратиться на специализированные форумы.

 

Приятен любой отзыв, за это спасибо : D
А с тяжёлым слогом никак не могу ничего поделать, хотя порой и самому трудно перечитывать всё, что я там настрочил. Хочется и красоты, и содержания, а при совмещении выходит трактат по теме рассказа. Потому-то, кстати, и до бумажного издания над речью всё ещё работать и работать.

 

Заметил, что мой сосед, замерев от напряжения, смотрит широко открытыми глазами вправо и немного впереди нас. В следующее мгновение глухо и раскатисто громыхнуло, из того места на мгновение возник рыжий огонь, немедленно потух, а в воздухе прочертило густой струёй дыма из деревьев, к опушке, через овражек и на дорогу... В ушах что-то оглушительно хрустнуло, и я увидел перед самым началом колонны яркое до боли в глазах белое зарево взрыва. Тут же раздались крики, ругань, потом вопросы, и громкий голос Дино отдал какой-то приказ. Меня схватили за шиворот и бросили назад - перекувырнувшись через машину, я ударился о землю спиною, и неприятно отдалось в носу. Краем глаза я отметил, что первая машина осталась цела, пока ноги мои с силой отталкивались от дороги, перенося меня дальше, в гущу травы и кустов. Повисла чистая, совершенная тишина. Перевернувшись на живот, я пополз к деревьям, взрывая сапогами и отбрасывая назад комья сырой земли с ростками. С момента взрыва не прошло ещё и десяти секунд.

Сошки у пулемёта увязали в рыхлом слое преющей листвы и игл, и мне пришлось удерживать их по-дилетантски, обхватив оба упора в кулак. Из-за возвышавшихся над моей головой стеблей растений и травы я не видел ничего дальше собственного носа. По-прежнему было тихо, и только слышались издали отрывистые, неразборчивые возгласы с другой стороны дороги, от которых из-за расстояния оставались одни гласные звуки - "У, а!" или "О, а-я!" доносилось оттуда, гулом зависало в лесу и таяло где-то за спиной. От испуга и страха дыхание моё сбилось, и я втягивал ртом воздух, шипевший между зубами чертовски шумно - готов был поклясться, меня слышали все вокруг. Дрожащей рукой, боясь подняться над травой хотя бы на сантиметр, я опустил на глаза ПНВ и, дёрнувшись от внезапного осознания, наконец зарядил пулемёт. Слева от меня послышались шаги и треск травы - спина будто оледенела, но с небывалым облегчением я узнал Вито, кравшегося за моё дерево. В его руке был сжат сигнальный пистолет, заряженный огненной шашкой. Он вопрошающе посмотрел на меня широко раскрытыми, несколько вытаращенными ошеломлёнными глазами, и я, догадавшись, что он собирался сделать, слегка вытянул указательный палец в том направлении, откуда доносились крики. Тут знакомый голос снял с нас оцепенение:

- Вы вступаете в бой с миротворческим контингентом! - звонко отдавался голос Дино справа от меня, совсем недалеко. - Произошло недоразумение, и мы не будем вести огонь! Выходите на дорогу без оружия - мы окажем посильную помощь! - кричал командир с надрывом, но его слова тонули в нескладной гармонии переклички вдали. Он повторил выученные фразы на французском, и на сербском, и на албанском, также зачем-то на итальянском, однако шум не прекращался, а я, как ни всматривался в зеленеющие передо мною волны деревьев и кустов, с рябью из торчащей клоками травы, не мог увидеть ни одного человеческого силуэта, и подступало отупляющее чувство бессилия. Крики притом продолжали расходиться врозь по сторонам, протягиваясь длинною полосою - ладони мои вспотели, и перед глазами засверкали бессмысленные, безобразные картины, каждая задерживалась на миг или даже меньше. Мой страх пытался отвлечь меня.

 

- Pronto? - шепнул Йоццо, выглядывая из-за дерева. Я встрепенулся и, как бревно, покатился по земле вбок, отдаляясь от него. Дино махнул рукой, сказав что-то, несколько раз натужно хлопнуло, и на противоположную сторону дороги, брызгами разбрасывая вокруг огненные искры и оставляя за собою жидкий курчавый дым, посыпались осветительные заряды. Окуляры ПНВ залило по-дневному ярким светом, и я успел увидеть около дюжины тёмных фигур, расположившихся в позах, в которых их застали шашки, и где-то стоявших в полный рост, где-то согнувшихся за кустами, где-то лежавших с подтянутыми к животу коленями. В следующую же секунду рядом со мною послышалось нарастающее шипение, раздвоенное так, будто в одно время вздыхал человек и свистела змея, раздался обрывистый хлёсткий щелчок, и чвякнула мокрая земля, разрезаемая пулей - лишь после этого меня достиг звук выстрела, сразу же отозвавшийся с десятка различных направлений гулким стуком, затухающим со временем. Я не знал, куда бы деться. Вито, выстрелив осветительным, одним прыжком вылетел из-за дерева прочь, и пули, выпущенные по вспышке, затрещали древесной корой. Щелчки раздавались всё чаще, шипение приближалось, и я не мог понять, по мне ли стреляют, надёжно ли я укрыт и не подставлюсь ли под следующую же пулю.

Мне что-то кричали. Отчаянно махал рукой Йоццо, зарывшийся под куст так, что из-под ветвей выглядывала только голова со стволом винтовки; я слышал свою фамилию ещё парой голосов, но беспрестанное щёлканье пуль, громкое почти столь же, сколько и выстрелы, и слившееся уже в сумасшедшую барабанную импровизацию, не позволяло мне разобрать, чего от меня хотят. В это время я продолжал отползать назад, собирая одеждой холодную отяжеляющую влагу, пока наконец не оказался промеж двух молодых сосен, растущих из одного места. Я загнал себя в такое положение, когда один неосторожный взгляд из-за укрытия мог меня убить, а отступать дальше было попросту невозможно. Теперь растеряннее меня мог быть только новорождённый, и я ждал чего-то, лёжа ничком.

- Огонь на подавление, чёрт! - рявкнула рация на лямке рюкзака. Моментально застрекотал второй пулемёт, будто подминая под себя любой другой звук, и шипение над моею головой стало утихать. Я осторожно приподнялся на локти, расположил "Миними" справа от сосен и взглянул через целик на склон впереди. Повстанцы резво убегали вверх, подставив свои спины, да притом все сразу, оставшись без всякого прикрытия. Некоторые силуэты уже растворялись в глубине леса, куда не проникал свет зарядов. Протяжно выдохнув, я нажал на спусковой крючок - не целясь тщательно - тот щёлкнул, раздался лязг, звон ударника, и приклад начал мерно толкать меня в плечо. В ушах свистело из-за такого грохота, что я словно не чувствовал собственного тела. Вбок полетели горячие гильзы. К моему удивлению, пламегаситель на стволе не дал мне ослепнуть. Я отсекал по три или четыре патрона, каждый раз после очереди сдвигая ствол в сторону на долю сантиметра. Сердце билось часто, и в животе была некая лёгкость, из-за страха ли, а может, из-за иного чувства, которое и поныне заставляет меня стыдиться, порицает меня и наполняет ненавистью к себе. Но это случилось позже.

Трава по обе стороны от меня зашевелилась, и из взрыхлённой земли возникли мои товарищи, сжавшие в руках винтовки. Когда последовал приказ о штурме, неровная их волна, издающая восклики и рассыпающийся вокруг грохот пальбы, поплыла к дороге; то стремительно бежали и перекувыркивались, за секунду преодолевая с десяток метров и беспрерывно стреляя опрометью перед собой, то замирали и скукоживались за деревом или обросшим мхом валуном, тогда стреляя уже наверно. "Идут, сукины дети, идут! Под моим прикрытием идут!", - подумалось мне, и я увидел, как воздух над стволом моего пулемёта рябью вздрагивал и струился, обдавая жаром. Я сам не заметил, как выкрикнул что-то яростное, хотя никто не мог слышать этого. Звякнула пулемётная лента, хвост которой вылетел из короба и свободно болтался, и я зажал спусковой крючок до боли в пальце, сдёрнув ствол влево - оставшиеся несколько пуль пошли веером. Перевернулся на бок, потянулся к жилету и тогда лишь поморщился от рези в глазах: очертания и контуры стали чересчур острыми и броскими, потерялись границы между цветами и перед глазами блуждали пятна, формой повторяющие изредка промелькивавшие вспышки пулемёта; сквозь эти пятна всё светилось сереющим свечением. Я потряс головою, пытаясь прогнать писк в ушах, пока руки мои сами прицепляли полную коробку, заряжали ленту и убирали пустой магазин обратно; тогда я поднялся на ноги, брызнув грязью и водой с почерневшего шлема, и с усилием побежал вперёд сам.

 

У самой дороги мы в нерешительности остановились: фигуры совершенно потерялись среди деревьев, теперь едва освещённых уже догорающими ракетами, а из противоположного склона исходил будто бы через некую толстую пелену приглушённый шум. И всё же дорогу ясно было видно с обеих сторон леса, поэтому мы лежали в некотором отдалении от бронемашин, опасаясь выделяться на смазанной бледной земле, покрытой кое-где и бурым песком. Я никогда не ощущал столь чутко течения времени, как в подобные моменты настороженного и пугливого ожидания, и сдёргиванием ствола я отзывался на каждый скрип ветки и даже порыв холодного ветра. Внимание больше ничего не принимало, ничто не могло его отвлечь, и если бы меня тогда спросили, как меня зовут, я не смог бы вспомнить. Тут Дино крикнул перебегать дорогу. Снова, выдыхая густым паром сквозь стиснутые зубы, я вскочил и помчался на другую сторону, глядя только перед собой и ничего не видя, и за мною протянулась мелькающая цепь ног, перебирающих по скользкой слякоти. Они проносились мимо меня, пока я сидел у дерева, прижавшись плечом к его стволу и выставив перед собою пулемёт.

Таким образом, поочерёдно выступая и сменяя друг друга за узкими и приземистыми укрытиями, мы прошли около сотни метров в гору. Подёргивались веки прищуренных глаз, и по-прежнему ничего не разобрать было в нагромождении лап елей и паутины полупрозрачных, где-то полностью оголённых кустов, однако никто не смел выстрелить перед собой осветительной ракетой ещё раз, а от ПНВ было немного толка. Кто-то с робостью предложил покамест прекратить бой и вернуться засветло.

- Эта группа для нас опасна, - отрезал командир. - Засада у них не удалась, так что они уходят, и если теперь мы их не обезвредим, то завтра же подорвёмся на их фугасе. Начатое доделаем до конца.

Тут же последовало предложение наугад прострелять лес из орудий бронемашин, которое Росси также обдумывать не стал. Голос его был утомлённым и заметно охрипшим, словно болело горло. В то время он пробыл в Косове всего на месяц больше меня, но лицо его уже крепко усвоило выражение сосредоточенной злобы и усталости вместе с нею - глаза в любое время суток прикрыты наполовину, лоб точно расколот глубокими морщинами на несколько частей, собиравшихся в узкие бороздки, когда он поднимал редкие брови; подбородок две недели не видел бритвы, а ещё - неслышное, незаметное дыхание, о котором не догадаться, если не смотреть на мерно наливающийся и исчезающий живот. Вообще же я был всего на пять лет моложе Росси.

Передышка затянулась. По-прежнему все озирались с нервным возбуждением, и ствол оружия неизменно следовал за направленим взгляда. Краем глаза я уловил образ Вито: он навалился телом на дерево, голову поворачивая из стороны в сторону, приоткрыв рот, окаймлённый не то грязью, не то сажей; уловив мой взгляд же, обернулся и посмотрел на меня через окуляры прибора - я не понял, чего он хотел. Шум тогда уже прекратился вовсе, и только протяжно и густо шипел ветер над головой, беспокоящий верхушки деревьев. Я не знал, где следует ожидать врага, и потому также крутился на одном месте, до живота опустив пулемёт, на рукояти которого блестели неровные капли пота, пропитавшего перчатки, холодного и маслянистого. Очевидно, в самих наших позах были заключены вопрос и беспомощность, поскольку Дино, проведя короткую перекличку и убедившись, что у всех оружие было заряжено, повёл нас дальше, вверх по склону. Трупов я не видел, хотя был уверен отчего-то, что по крайней мере один убитый повстанец лежал совсем рядом, не замеченный мною. О том, был ли он убит моей пулей, я не думал: слишком искривлённой и неправильной, противной моему сознанию была мысль о Даньеле-убийце, истекающем не своей кровью и хохочущим над Даньеле-миротворцем, лежащим в его ногах. Итак, я не хотел понимать, что двести патронов в израсходованном мною коробе могли бы означать двести убийств, и тем не менее считал, что плотный огонь нашего отряда не мог никого не зацепить. В центре воронки промеж двух изломанных и развалившихся на части пней, обгоревших от нечаянной бомбы, мне померещилась распластанная на земле и слабо дрожащая фигура, которой пальцы рук пытались ухватить что-то в воздухе; впрочем, это оказалась толстая ветвь, покрытая сошедшим за одежду рыхлым слоем заскорузлого пепла.

Тем временем светлело: начиналось с тонкого и слабого свечения, видневшегося меж переплетённых ветвей и словно не достигавшего земли, растаивая ещё в вышине. В мозаике крошечных окошек, раскиданных по темноте вверху, загорались чаще новые зеленеющие осколки, и совсем скоро возможным стало различать сучья и стволы деревьев, окутанные растворяющим свет туманом. Я услышал всего одну птицу: она гаркнула, хлопнула крыльями и унеслась прочь, а через секунду на землю упала шишка. Мало-помалу сияние, представлявшееся в моих окулярах изумрудным, росло и набирало силу по мере того, как реже становилось решето веток, а мутный воздух рассеивал его уже внизу, и от этого каждый предмет был окружён некой жидкой дымкой, текущей и переливавшейся при каждом движении головы. Показался и пар, исходящий из носа или рта и теперь втягивавший в себя свет. В конце концов мы приблизились к просеке, на которой ясно обозначились уже лучи холодного солнца. Смотреть в ПНВ там стало невыносимым, и я поднял его с мокрых глаз - на минуту всё приобрело навязчивый алый оттенок, блёкший и уступавший место со временем тому же серому свечению, будто поглощавшему цвет и питавшемуся им, как горелка - керосином. Тени отбрасывало круто и далеко, и в неправдоподобном пёстром вихре пятен терялось внимание: от одних деревьев тёмные полосы исходили и терялись где-то на горизонте, в то время как другие неведомым мне образом пропускали эти полосы через себя, отклоняли и даже отражали их; казалось, что плохой художник нарисовал вначале лес, обмакивая кисть попеременно в одну из трёх едва отличимых сизо-дымчатых красок, а потом завязал себе глаза, взял кисть зубами и тогда только нанёс на полотно тени. Конечно, я не верил такому обману чувства, однако наблюдение тем самым нисколько не облегчалось. К тому ж, ноги начали поминутно проваливаться в прикрытые травой ямки, полные листьями и влагой. Но всё-таки продолжалось это недолго: пройдя около полутора сотен метров от просеки, Росси вскинул вдруг винтовку, вытягиваясь за деревом, и затем, опустив оружие до груди, всматривался несколько секунд в дрожащую даль. Там, на небольшом возвышении, рядом с несколькими круглыми валунами, выстроен был приземистый, двухэтажный, неокрашенный, без стёкол в окнах и без крыши дом...

 

Дино принял решение осмотреть его.

- Тропа заминирована, стрелки наблюдают у окон, - пояснил он после. - Так бы сделал я.

Ещё он приказал достать бинокли, разделиться на две группы и осторожно приближаться к дому, опоясывая его в направлении хода часовой стрелки. Мы подчинились безраздумно: отчего-то все молча согласились с тем, что враг не перегнал нас, но скрывался теперь не в чём ином, как в заброшенном здании перед нами, отгороженном от наших глаз нагромождением сухой растительности. К тропе, брошенной верёвкою промеж деревьев как бы наугад, никто и вправду не смел приближаться, хоть и думал каждый, что мин у плохо вооружённых повстанцев оказаться не может. Я понимал, что Дино на риск не пойдёт, и две скупые его фразы исполнили меня уважения. Однако до этого возникло и застыло другое чувство, отдававшееся будто бы где-то в ушах назойливым беспокойным шумом. Я ощущал на себе чей-то присмотр. Таковым было и проявление моего страха, которого мне всё же трудно стыдиться, и действие окружающей природы. Я не мог оторвать взгляда от пустых окон, едва темнеющих вдали бесформенными плоскими пятнами, несмотря на то, что даже и глядя на них, не сумел бы ничего разобрать или заметить кого-нибудь; переступая через наметённую накануне ветром кучу сухой листвы или свалившуюся с ближнего дерева ветвь, опускал глаза вниз, и появлялось тогда что-то острое в затылке, подступала дрожь и до боли напрягались мышцы от странного желания смотреть всё время именно на окна - так и поступал до тех пор, пока не доносился из-под моих сапог особенно громкий выдающий треск и мне не приходилось всё-таки глядеть, куда ставил ногу. Когда окна, по мере моего передвижения по окружности вытягивавшиеся в тонкие, медленно сужающиеся полосы, наконец пропали вовсе, наступило мимолётное облегчение, но тут же начали зиять другие, на боку здания, и всё повторилось.

Вскоре мы приблизились к дому на такое расстояние, чтобы находиться как возможно близко и при этом всё ещё быть укрытыми, потому как вокруг дома деревья были срублены - обтёсанные стволы их лежали у противоположной просеке стены. Вновь возникла нерешительность, на этот раз я почувствовал её уже своим нутром. Тогда я лёг на влажную траву, заранее выбрав место у старой толстой сосны, которой один из корней выглядывал наружу, не вылезая полностью: под ним находилось неширокое продолговатое углубление, в котором я расположился. Пулемёт уже нацелен был на окно, где, как мне показалось, мелькнуло что-то, отбросив блеск и тут же исчезнув. Палец нервозно подрагивал, поглаживая ребристый изгиб спускового крючка; я сжал кисть в кулак, чтобы избавиться от этой судороги, и поспешно взялся вновь за рукоять. Теперь, когда слух более не отвлекали шорох одежды и хруст под ногами, можно было выделить из случайных, нечаянных шумов приглушённые голоса и возню. Я напрягся до неприятного покалывания где-то в среднем ухе, но так и не различил ни о чём перекликивались, ни что именно происходило внутри дома. В окне, выбранном мною, по-прежнему пустело.

Так прошло несколько минут, и я вскинул бинокль, будто намереваясь получше рассмотреть мрак за окнами, прежде чем раздавшийся совершенно неожиданно взрыв, хлестнувший ударной волной по покрову земли, образуя высокую завесу из грязи и разорванных листьев, хлопнул в моём правом ухе и заставил меня дёрнуться и прильнуть к пулемёту. Несколько секунд я не мог разглядеть чего-нибудь перед собой, а голову наполняло давящее пищанье. Сбоку дома, справа от того места, где мы расположились, из округлой иссушенной отметины исходил слабый дым. Росси сразу понял, в чём было дело: из правой от нас стороны дома бросили гранату, рассчитывая задержать наступление отделения, которого там не было. Рукой совершив стремительный жест, он вскочил на ноги и побежал к стене дома. Мы тихо наблюдали, и едва Дино оказался под окнами, растянулись в широкую цепь и сами достигли входа.

Следующие приказы отданы были сдавленным шёпотом. Рядом с нами находилась дверь, но Росси, уверенный в её защищённости, велел влезть в окно. Сразу же возникли пары: один, ступая на замок рук другого, отталкивался, подтягивался и забирался внутрь, а потом подавал руку оставшемуся внизу. Вышло так, что я остался один. Тогда я отошёл немного назад, к моему дереву, снова устремляя взгляд вверх.

 

Мои товарищи попадали в дом через окно первого этажа, а во втором я наконец отметил движение. Слабо вздохнув, я присел на колено и прицелился. На стене комнаты будто бы проносились тонкие полупрозрачные тени, и кроме того, что их быстрота примерно совпадала с бегом человека, нельзя было что-нибудь заметить. Выстрелив по ним, я не просто выдал бы наше настоящее положение, я сделал бы это в самый нежелательный для отряда момент, когда примерно четверть солдат всё ещё вывешивалась наполовину из окон. В то же время мне не стоило и кричать Дино о возможной опасности: это оказало бы равносильный эффект. Итак, я фигурально оказался в западне. Не найдя, что делать дальше, я лёг на прежнее место, стараясь глубже войти в сбитые в кучи листья.

Одновременно с этим в окне на мгновение показался свет, и у меня не осталось сомнений, что кто-то теперь уже вошёл в комнату. По досадному случаю я вспомнил о рации именно тогда, когда её громкий хрип мог быть ясно услышан. Чертыхнувшись и помотав головою, я продолжил вглядываться в глубь дома, указав себе стрелять, едва появится опасность, малейшая вероятность обстрела или ещё одной гранаты, которая теперь поразила бы цель. От этой мысли жар прилил к моим ушам и отяжелевшим щекам, и я вспотел в один миг. Если бы тем временем в окне возникла на мельчайшую долю секунды вспышка, только что уловимая невооружённым глазом, я выстрелил бы, но не происходило даже этого, а мрак замер, застыв в странном противоестественном спокойствии, выводя меня из себя. Можно сказать, как по наблюдению небезызвестного немецкого поэта, что напротив, глубь дома вглядывалась в меня. И время вновь стало остро ощутимым.

Когда же я осознал, что вижу чью-то медленно и аккуратно показывающуюся из правого нижнего угла окна голову, прошлая настороженность пропала бесследно. Пальцы рук и почему-то ещё ног потеряли вдруг гибкость, точно связанные невидимыми нитями вместе, и на спусковом крючке ощущалась неподатливая пустота. Выдыхая сквозь сжатые зубы чистым паром, я наблюдал за тем, как постепенно голова смещалась к центру подоконника, приподнималась и оглядывалась, отражая сосредоточенными тёмными глазами сумрачный свет. Я забыл и о том, что Росси, по-прежнему пребывавший в неведении, стоял ещё у стены, подставляя исцарапанные пыльные ладони под сапоги солдат; и о том, что повстанец, перед которым я оказался бессилен, быть может, лишь по опрометчивой случайности не убил меня несколько минут назад у дороги - разум же замер и был охвачен одной только мыслью, предназначенной для человека в окне: "Не смотри вниз! Отвернись!" - надрывался голос, не похожий на мой. Но всё с той же нерасторопностью и аккуратностью показывался под головою ствол автомата, отклоняясь вперёд и книзу, прямо на меня, почти незаметного на земле в камуфляжном костюме - я дёрнул рукоятью пулемёта, нацеливаясь точно в голову, и выстрелил.

Звук, последовавший за еле заметным огнём, на мгновение оторвал всех от мерно текущего хода дел. Я успел заметить, как дюжина пар глаз оглядывает меня, а посмотрев снова в прицел, уже не нашёл ничьей головы. Пулемёт тотчас издал ещё две короткие очереди, и я, протянувшись свободной рукой к рации, воскликом сообщил об опасности. Отряд рассыпался во все стороны. Те, кто успел влезть в дом, заметались внутри, соображая, как действовать дальше; а оставленные внизу устремились к подлеску вокруг меня. Понимая, что же устроил, я стрелял почти без перерыва, делая паузы едва ли хоть на полсекунды между очередями из десятка пуль. Появилась откуда-то мгновенная мысль о том, что веду бой я в одиночку, но тут же и пропала, утонув в перекрывающих друг друга грохоте выстрелов и лязге скачущего затвора. Окна были пусты, а я посылал в их сторону пулю за пулей в увлечении неясным, глубоким страхом, быть может, тем же, который много лет назад позволил выжить человеческому роду. Своею стрельбою я не позволял выжить никому, и вновь испустил тонкие нити дыма нагретый ствол пулемёта ко времени, когда закончился следующий короб. Пока я менял его на новый, не раздалось ни одного выстрела. По-прежнему слышались из здания топот и голоса, что-то как будто бы падало, скрежетало и поскрипывало, но всё-таки в те несколько секунд, которые я потратил на перезарядку, не стрелял никто. Основательно думая, что отряд ещё не заметил или не достиг противника, я продолжил огонь. Между тем мои товарищи, оставшиеся снаружи, пересекли дворик и подошли к дому с противной стороны, и я остался один.

 

Палец мой прилип к приятному изгибу спускового крючка. Когда в окне подскакивала вдруг какая-то тень или же проблескивал синеватым прямоугольником свет, я клал в это место очередь; увлёкшись такой азартной игрой с дьявольски большими ставками, я признал это короткое движение пальца как нечто первозданно-естественное, выученное с младенчества, и тогда исчезли сомнение и страх. Не могу сейчас вспомнить, стреляли тогда по мне или нет, однако слышал я только свои выстрелы. Иногда, если я от неожиданности явления нажимал на крючок не пальцем, а сжимая всю ладонь, пара пуль попадала в стену дома снаружи - треск раскалываемого камня и сам был по громкости сравним со стрельбою, и меня удивляло, что опадающая крупная и тяжёлая пыль шелестела словно над самым моим ухом, но молчанье всё повисало и ждало, пока я не открою огня. Поверхность стены постепенно покрывалась дырами и сколами, а трава при ней - серой мелкой каменной крошкой.

Сквозь шум я едва расслышал голос Росси из рации, велевший в течение пяти секунд прекратить огонь: врывались на штурм. Уже позвякивал конец ленты, снова высвободившийся из короба, и я решил отстрелять оставшуюся дюжину патронов - пулемёт будто почувствовал это и выпустил последние пули с необычной, более жадной скорострельностью. Я спешно схватился за пистолет и ждал. Воцарилась тишина, но почти сразу последовали отрывистая команда, раскаты жидкого хлопка световой гранаты и торопливый топот нескольких пар ног. Заряжать последний короб я не стал (это отвлекло бы меня от наблюдения), но нельзя было и спрашивать по рации указаний, чтобы та моментально выдала положение Дино. Ухватившись свободною рукою за ствол дерева и неизменно глядя в окна, я поднялся на ноги и, спотыкаясь о разбросанные по земле сучья, направился ко входу. Следующее заставило меня в два широких прыжка приблизиться к дому и приникнуть к стене: сверху донёсся и протяжным гулом застыл где-то за поляной натужный крик, столь отчаянный и несдержанный, что сердце моё похолодело. Сразу же грохотнул выстрел, за тем - второй. Тогда, не в силах больше вытерпеть бездействие, я побежал, и одновременно с этим Росси приказал мне вернуться к группе. Я поспешил проскользнуть в серые сумерки за дверным проёмом.

 

Внутри действительно сгущалась темнота, и когда я вошёл, тотчас лёгкие заполнил спрелый, затхлый влажный воздух, в котором ощущалась пыль, сырые камни и ржавое железо и который будто наполнял эту темноту, составляя её густоту и тяжесть. Я не стал включать ПНВ, а вместо того пошёл вперёд мелкими шажками, протянув перед собою левую руку и ожидая, что глаза привыкнут ко мраку. Однако света в первом этаже не было вовсе, и я, шагая неясно куда по чему-то мягкому и похрустывавшему под подошвою, в конце концов ударился запястьем о стену. С треском откололись и рассыпались в крошку обломки застывшей краски, и к запаху чего-то старого и кислого, будто облитого десяток лет назад фруктовым уксусом и затем прикрытого соломою, прибавился едкий дух, от которого я бы раскашлялся долгим и глубоким кашлем, если не удержался бы в последний миг, прикусив перчатку. Теперь, когда бой оказался, видимо, позади, моя неуклюжесть была по меньшей мере нелепа, и я усмехнулся над собою, пытаясь организовать ход мыслей и прогнать страх, дрожавший в моих пальцах. Следовало всё-таки включить фонарь; сделав же так, я обнаружил, что на полу толстым слоем раскидана была рваная запятнанная одежда и мусор. Опустившись на колени, я раздвинул в некотором месте эти лохмотья - ткань заскорузла от времени и поддавалась с мягким, точно деревянным хрустом - наружу выступило что-то светлое, холодное, расцарапанное и покрытое сажей. В тот же момент запах, до того мучительно прозрачный и неопределённый, исполнился невыносимым горьким смрадом, похожим на обезображенный аромат только что испечённого хлеба, и в свете фонарика возникла густая пыль, кое-где с тонкими пластинками затвердевшего пепла. Я понял, что значил тот запах, и не замедлил вернуть лохмотья на прежнее место. Поднимаясь с колен, почувствовал тошноту. Луч света в это время скользнул по смежному углу, где на мгновенье что-то сверкнуло и пропало. Приблизившись, я увидел, что в этом углу сложено было около двадцати нательных крестов с цепочками рядом - те были связаны узлами посередине, как помпон. Я против воли потянулся к крестам, захватил несколько пригоршнею, потом, подумав, отпустил. Эти кусочки металла были измяты, иные - сломаны, но все покрыты тою же сажею, прочно приставшею к углублениям их гравированных перекладин. Присмотревшись тщательно к части стены над углом, я различил на ней крошечный, меньше ладони, рисунок. Чёрною копотью на фоне языков пламени нанесено было изображение длинноволосого человека с треснувшим нимбом, вдоль которого раскиданы были мелкие капельки крови, красной, как и глаза, которыми человек глядел на меня. На одной руке не хватало мизинца; в другой он сжимал изогнутую красную же звезду, будто вытекавшую из его кулака. Поперек тонких губ протягивались штрихи, как если бы рот был зашит. Рядом, заключённое в белый овал, вычерчено было: "- OTADŽBINA". Рисовали талантливо и с тщанием; особенно же хорошо исполнили освещение. Подвинувшись к изображению на совсем неощутимое расстояние, я попытался стереть его, но хоть после этого пальцы перчатки впитали липкий серый налёт, контуры прозрачнее не стали. Пробормотав что-то, я поднялся на ноги. Сбоку веяло морозным ветром, покалывавшим и стягивавшим влажную от росы и пота кожу. Доверившись направлению этого ветра, я сделал несколько шагов назад и вправо, к грязной пустынной комнате, ведущей на лестницу, где виделись будто мгновенные тусклые блики, продолговатые, как человеческие фигуры. В тот же момент оттуда донеслись непривычно шумные шаги, от которых я замер невольно, и меня встретил, торопясь спуститься, Вито.

 

Он улыбнулся мне.

- Вот и ты, наконец уже! Поспеши: дом чист, Росси ставит периметр.

- Я слышал стрельбу, когда вы ушли, - сказал я с нечаянным беспокойством.

"А кто же не слышал?" - недоумение.

- Я хочу сказать, с минуту или две назад кто-то кричал, и сразу же два раза выстрелили - что это?

- Поднимись и всё поймёшь, - отмахнулся он.

Не говоря больше ни слова, я широкими прыжками поднялся и вошёл во второй этаж. Там окна источали стойкий уже и утренне-синеватый свет, не терявший, однако, своего серого оттенка и не рассеивавшийся в комнате до конца, а лишь затрагивавший её клубящийся мрак почти безукоризненно прямыми потоками, словно свитыми из сияющих и теперь туго натянутых нитей. В ровных прямоугольниках на полу, принимавших форму окон, было нестерпимо ярко, но остальная комната всё же была окутана темнотою. Это создавало весьма своенравную картину: всякий предмет имел белый контур с одной стороны и представлялся безобразным чёрным пятном с другой, точно горельеф в зияющей пустоте. Оттого всё казалось по-особенному близким и настоящим. "Лунные тени", - подумал я и продолжил искать Дино.

Глухо отражались и застывали эхом между стен переговоры, возня и чьё-то кряхтение, перемежаемое жалобными стонами. Этот шум исходил отовсюду, и оттого я не сразу смог понять, куда направиться, и вновь встал неподвижно. Дыхание совершалось чаще обычного - мне пришлось сделать усилие, чтобы успокоить его. Пар, вырывавшийся промеж зубов, холодный воздух наполнял тяжестью и мягко увлекал книзу. В поисках источника этой приятной прохлады я снял шлем, обнажив мокрую щетину бритых волос, от чего по коже забегали острые, неприятные мурашки, от затылка и до самых ног. Усталость, скрытая лихорадкой боя, понемногу усыпляла, отбирая у меня чувство собственных рук и ног, и я пошатнулся на ровном месте; то же томление старалось прикрыть мои веки, как если бы вся моя натура желала, чтобы я провалился в сон и забыл о чём-то исключительно важном, что удерживало меня сейчас. Эта мысль была сродни исступляющему писку в ушах, не позволяющему бессонному усмириться ночью.

- Мартире здесь, сэр, - произнёс я, видимо, в надежде, что Росси отыщет меня и за руку приведёт к тому, что я так боялся увидеть и от чего упорно остерегали меня все пять человеческих чувств. И вправду, командир немедленно пришёл на голос.

 

- В самое время: сейчас обезвреживаем растяжки. Трое уже работают, ты же веди из окон наблюдение и прикрывай. Неудобно получится, если вдруг появится ещё один отряд, - Дино махнул в сторону той комнаты, откуда и слышались всхлипывания и возгласы.

Я молча кивнул, поднимая пулемёт к груди и оглядываясь на окна. Очевидно, я обнаружил каким-то образом свою робость, потому что Росси, отступив назад и раздвинув слегка руки, принял позу недоумения.

- Чёрт побери, Даньеле, совсем словно оглушённый.

- Я цел, сэр. (Командование настаивало на английском обращении.)

- Как себя чувствуешь?

- Я в абсолютном порядке, сэр.

- Геройская скромность, - Дино похлопал меня по плечу, улыбаясь, - после геройского поступка. Так и следует, капорале, лучше бы не сделал я сам.

Он удалился, оставив меня наедине с моею растерянностью. Он назвал меня героем, но и поныне я не могу понять, почему же именно такое слово подвернулось его языку, а разум одобрил и выговорил вслух.

- Не спать, ещё не дома, - подтолкнул меня проходивший мимо по некоему своему делу миротворец.

И я зашагал по коридору неровною, шаткою поступью, наблюдая, как моя тень, покачивающаяся на задней стене, утончается и сжимается, похожая на крест из пулемёта и туловища. В то же время звучание болезненных выдохов нарастало до тех пор, пока не исчезли за ним все остальные звуки. Я знал, что не смогу войти, и потому задерживал себя, как мог, оглядываясь, осматривая каждый угол, проверяя что-то в механизме пулемёта, раз даже отпил из полной фляги. Там, за холодною бетонною стеною, метаясь в пыли и крови, устраивая бесполезную возню и что-то выкрикивая время от времени на своём родном и неведомом мне языке нестойким срывающимся голосом, тоскливым и испуганным, раскатывавшимся будто прямо над моим ухом, кто-то доживал мгновения на исходе души. Ещё прежде чем я увидел его, я догадался, кто кричал и в кого выстрелили. Всякий, кому случалось пройти рядом, не признавал этих мук за стеною, словно я единственный мог их расслышать. Тогда я непроизвольно поддался общему настроению равнодушия, не внимая этим хрипам и бормотанью.

Пустой дверной проём наконец оказался передо мною. Затаив дыхание, я шагнул внутрь и немедленно направился к окну, так устремлённо, словно собирался тотчас прыгнуть туда головою вперёд. На поляне, вокруг неё и у протягивавшихся к ней тропинок, светившихся белым отстранённым блеском, не было никого. Не поверив, я с напряжением моргнул, выдавливая слёзы, и ещё раз осторожно показался из-за стены, но по-прежнему недвижны оставались лиственный покров и трава, окружавшие поляну. Опустив пулемёт, звякнувший разочарованно, я собрался немедленно покинуть комнату, чтобы проверить и остальные стороны дома, однако единственное препятствие в ту же секунду обездвижило меня: чтобы выйти, надо было повернуться, лицом встать к проёму, а значит, и к умиравшему; краем глаза отметить робкое биение ослабшего тела, побелевшие губы, повторявшие с неуловимой надеждой одни и те же неслышные мольбы; наконец, отвернувшись и пройдя мимо, услышать близкое скользкое журчанье крови, моментально пятнающей всё, чего коснётся липкая подрагивающая ладонь.