Воспоминания миротворца Мартире

Я смирно стоял, и лицо успокаивали волнующиеся порывы холодного ветра, увлекающего своею пробуждающею свежестью. Широко открыв иссушенные глаза, я со свистом вдыхал этот ветер, будто полагая в нём спасение от того, что оставил я за спиной, выглядывая в окно и не видя ничего. Равно же и любой, проснувшись из-за досадной привычки на десять минут раньше, чем щелкнет в будильнике пружина и оглушит резкий звон, лежит в постели и пытается догнать отходящие сонные грёзы, хоть и не успеет уже снова уснуть. Так думал я, отдаляясь мыслью от голых стен комнаты, от разграбленного и разрушенного дома, от густой полосы леса, и в раздумьях скрывал необъятное, непостижимое чувство, заставляющее дышать чаще и крепче сжимать вспотевшими ладонями пулемёт, подставляя пылающие щёки пугливым дуновениям ветра. Разум одолевало одно всего рвенье - сделать же что-нибудь, не стоять на онемевших ногах у окна и не слушать в оцепенении человеческого страдания, однако непокорным оставалось тело, и я ещё с минуту ожидал чего-то, пока тяжёлая капля пота катилась из-под шлема по переносице к губам, а обогнув их, падала с глухим шлепком на тугую кожу сапога. Капля эта заняла меня на некоторое время, позволяя мне мгновения безделья, но едва мягко растеклись её очертания, коснувшись остальных капель на носке, слух встревожило напряжённое кряхтение, чуждое языку, но наверно взывающее ко мне:

- Помозь... (1 - Помоги...)

И я, как обожжённый, припрыгнув с места, бросился назад, на бегу скидывая оружейный ремень и припадая на колени. Тёмная фигура - скрюченный комок - лежала в буроватом, пахнущем потом и ржавчиною пятне, непреклонно растущем вширь. Испуганные глаза то мимолётно оглядывали меня, то направлялись куда-то к окну, и тогда в раскрывшихся без всякой меры чёрных зрачках, занимавших глаз едва ли не целиком, отражался, как в стекле, серый прямоугольник, ясно различимый под бровями, где залегала тень, огибавшая твёрдые, острые и высокие скулы, точь-в-точь как мои. Изумлённый этой деталью, лишний миг потратил я, чтобы разглядеть юношу перед собою и понял, что мог бы смотреть в зеркало и видеть то же: и каменные вздутия скул, и костлявый подбородок, и коротко выбритые торчащие волосы, и необыкновенно глубокие впадины глаз по бокам прочного, некрасивого носа повторяли почти в точности мои черты, и потому с некоторым облегчением отметил я гладкий ребяческий лоб - на моём же растянулись три кривых бороздки морщин. Но это продолжалось всего миг, а как только я приземлился на колени у иссушенного тонкого тела, всё внимание моё заняла уродливая рана в животе юноши. Прежде он разорвал на себе выпачканную дождевою грязью одежду, обнажив несколько рваных разрывов в коже, исходящих из одной точки трещинами так, что в центре наполненного кровью круга виделись поблёскивавшие бьющиеся бурые и фиолетовые отростки. Лихорадочно дрожащею ладонью он прикрывал эти отростки, пытаясь ввернуть их обратно, взвизгивая от каждого прикосновения. И все лоскуты кожного покрова, кровь и что-то едко-слизистое, выталкиваемое при каждом движении наружу, шелестело сводящим с ума причмокиванием. Я не знал, что две пули способны на такое. Тем временем встретились наши с умирающим глаза: ни крупицы ненависти, ярости или отвращения не увидел я, но только слабый туман упования и страха, и стоило мне уловить этот туман, взгляд юноши снова устремился сквозь меня и вдаль. Несколько минут назад непримиримый враг, я оказался единственным его спасителем. По изъявлению злой иронии пришлось нанести смертельную рану человеку, чтобы он простил меня. Это и многое другое составляло мои мысли, пока руки вытягивали из рюкзака спирт, салфетки и бинт. Повернувшись на момент к коридору, я крикнул, как было голоса:

- Дино, посылай за санитаром! Здесь раненый, местный, на исходе!

Плеснув же на салфетку спиртом небрежно, только бы поскорее, сказал по-итальянски:

- Теперь с ума не сойди, дружище, - и прикрыл рану.

 

Из горла юноши вырвался несдержанный рыдающий стон, точно у споткнувшегося и упавшего на землю ребёнка, и острым холодом от этого стона стянуло мне спину. Здесь сквозила настоящая, сущая живая боль, непреодолимая и терзающая. Стон такой жуток более любого вопля самого умелого и опытного актёра; насыщенный же плотным эхом от стен, он и оказал на меня такое действие. Рукою, вымазанною чужою кровью, я положил над салфеткой свёрнутый слоями бинт, немедленно заплывший мокрыми красными кругами и через несколько секунд потяжелевший, как тряпка - тогда я оторвал ещё кусок ткани и приложил повторно, но и тот спустя некоторое время пришёл в негодность. Одно побуждение заставляло мои руки двигаться без дрожи, сворачивая всё новые повязки, чтобы отбросить их в крови и опять сворачивать: я решил, что не отдам жизнь человека понапрасну, будь он мне тысячу раз враг и убийца. Постепенно окружал я себя границею из окровавленных комков, вкладывая белые лохмотья между лоскутов кожи, выстраивая кругом себя стену.
Но вот осторожно просунул голову в дверной проём Вито, огляделся сконфуженно, словно стесняясь от своего вторжения в наши с умирающим дела. Поза его говорила, будто ему заранее всё известно, хотя на деле он был столь же растерян, как и я. Лёгким наклоном спросил он разрешения сесть рядом.
- Ради всех апостолов, не стой, помоги! - рявкнул я. Вито испуганно припал на колено рядом со мною. Вместе мы смогли наложить тонкую повязку: я приподнял юношу - он оказался почти невесомым, - и Йоццо ловко опоясал его бинтом в дюжину оборотов поверх салфетки из своего медпакета. Пока мы управлялись, в комнате становилось теснее: заглянул гранатомётчик, шагнул внутрь и встал у окна, попеременно и выглядывая туда, и оборачиваясь к нам; вошла и пара стрелков - оба, покружив по комнате, расположились в конце концов у стены напротив нараставшего в окнах сияния зари; наконец, пришёл Росси, с винтовкой за плечом и с нервно сжатыми губами. Никто не проронил ни слова, и в полном молчании я слабо прижимал ладонью салфетку к безобразной ране, слушая, как стихал хрип, бурлила кровь в горле раненого и неуклюжие судороги мышц замирали. Что-то мешало ему дышать: он с остервенением втягивал воздух ртом, разражаясь долгим приступом кашля с каждым вдохом. Сжимала мой рукав дёргающаяся ладонь, как если бы на мне можно было удержаться, проваливаясь в бездну смерти. Мелькали глаза, широко раскрытые и яростно проворачивавшиеся в мокрых от слёз глазницах. Но спустя четверть минуты всё тело юноши твёрдо напряглось, точно изготавливаясь к чему-то, да так и окаменело. Я отвёл свою руку, и недвижная ладонь скользнула с неё, тяжело хлопнув о пол.
- Он умер, - объявил я и тотчас добавил отчего-то, - я его не спас. Мною овладело неестественное спокойствие, присущее вообще окончанию любого тягостного ожидания, и только лёгкий озноб содрогнул меня, когда я взглянул на лицо погибшего: он умер, не сводя с меня глаз, и они всё ещё сохранили отражение помеси злости, мольбы и укора. Одна несфокусированность взгляда выдавала в них отсутствие жизни. Тут тело двинулось, немало меня насторожив. Я пощупал артерию на шее покойного, также ложбину меж ключицами и запястье, но сердце больше не билось. Ещё несколько раз по телу пробегала судорога, но я не придавал этому значения. В комнате застыла тягостно тишина.

 

- Если так, - начал Дино, - снесите его вниз, к остальным телам.

Двое солдат, понурившись, подхватили труп и молча зашагали вниз. Кто-то осторожно предложил грузить тела на броневики, Дино отказался моментально, сказав, что для этого недостаточно места и что он передаст поручение санитарной команде, из числа некомбатантов.

- Словно здесь кто-то комбатант, - вымолвил, отходя, спросивший. Его слова были встречены робким и каким-то противным коротким смехом, какой обыкновенно издают сильно провинившиеся перед лицом собственной пакости. Это и поразило меня: точно и не бой произошёл, а нечто ещё более скверное, гнусное, гадкое и постыдное, в чём и сознаться, сохранив прежнее лицо, было трудно и о чём думать было жутко. Устремлённых в пол взглядов, стеснённых поз и молчания моих товарищей было достаточно, чтобы обнаружить это. Но очевидно, эта мысль появилась лишь у меня, а вообще же шутка солдата помогла всем войти в привычное обстоятельство дел настолько, насколько можно было, после жестокой перестрелки и убийства. Я не верил своим глазам. Трогаясь с места, я поднял ногу с сапогом и ощутил с неприятной близостью, как подошва отрывается от липкой засыхающей крови, издавая скользкий звук - оттого все вздрогнули слегка и оживились, зашелестела одежда, кто-то закурил. Ни один не осмелился заговорить о том, что захватило мысли всех присутствующих, да и не следовало: внимательный заметил бы, как солдаты старались не притрагиваться руками к оружию на их шеях, как смирно стояли у стен и как отрешены были от остальных. Никто не признавал того, в чём минуты назад принял участие.

Я чувствовал на себе несколько взглядов сразу, но головы не поднимал: во мне вскипала едкая злоба, густая и чёрная, как дёготь или мазут. Я решил, что буду просто так смотреть всё время на свои шнурки, чтобы никто сегодня не видел моих глаз. То была некая странная в такое время и беспричинная гордость, и я сидел у стены, сжав губы, нахмурившись и спрятав голову между протянутых рук в то время, как всё порывалось кинуться прочь из этого дома, и пальцы подрагивали, сжатые в плотном замке. "Вздор: утерплю", - решил я наперекор самому себе, как если бы оставаться каждую следующую секунду в моём положении означало бы пойти на подвиг, и я уж совершенно готов был совсем окаменеть и влиться в пол, когда Росси обратился ко мне:

- Мартире, а поворотись к нам. Бодрей, солдат, ведь ты сегодня стал героем!

Изумившись, я всё-таки поднял взгляд. Теперь все смотрели на меня: один - с улыбкой почтения, другой - с пониманием, третий - также с уважением - и никуда не деться было от их острых глаз. Дино напомнил всем, что благодаря именно моему выверенному и своевременному решению команда избежала потерь во время преследования врага, но и того я не мог принять всерьёз, хотя и не мог не согласиться с этим. Каждое слово обо мне обжигало, как капля кипятка, случайно и уж точно нечаянно прыгнувшая вдруг на кожу от котла с водой. Наконец, Дино намекнул, что заинтересован в моём награждении, и тем завершился его разговор со мною; солдаты, образовав длинную колонну, начали покидать дом и впервые за некоторое время вслух поделились соображениями. Помимо прочего, мне послышалось "Везунчик!" и тут же - "Такого не дразни." Холодом повеяло после их ухода. Меня одолевало небывалое чужеродное желание крикнуть Росси что-то обидное в спину, и уже совсем в полубреду я хотел поинтересоваться, на каком языке будет надпись на награде.

Вито, вышед последним, хлопнул меня по плечу - я вздрогнул так, как уж совсем не подобало солдату после боя. Обеспокоенные глаза за весёлою улыбкою встретились с моими и участливо моргнули. Я неторопливо встал, поневоле сжав кулаки, и ожидал вопроса, но Йоццо по-прежнему оглядывал меня с сострадательным любопытством, точно стараясь прочесть в моём лице что-то или выпытать тайну. Он не мог не заметить мелкой дрожи, охватившей меня; частого напряжённого дыхания и вытянутого в бледную полосу рта; заметив же, он принял то выражение солидарности, какое вселяет немыслимую тоску и злобу в каждого, кому оно предназначается, не столько из-за раздражающей самоуверенности, без которой невозможно вообще понимание, сколько из-за едкой фальши, без которой невозможно именно это выражение. Так он рассердил меня ещё сильнее, и я показал уже зубы в широком оскале, когда Вито заговорил:

- А ловкий же чёрт Даньеле, меньше всего ждал от него такого! Да вернись на землю. Ты словно дремлешь.

Рядом, воздаваясь дымкой кверху, высыхало пятно крови, и запах кровяного железа неуловимо сплетался с запахом железа гильз и оружия, вымазанного потом.

- Надеюсь, скоро отпразднуем твоё повышение!

Покоящаяся тишина проглотила фразу Вито. Слушать это и выносить эту невольную его усмешку я решительно не мог: в каждом слове мнился мне упрёк или же изысканный намёк, который я остро чувствую, но своим затуманенным рассудком не отгадаю никогда; оттого ощущение беспробудного бессилия кусало мой блаженный разум. Пробормотав что-то и зацепив ручку на ранце Йоццо, я только что не вытолкнул его из комнаты и вывалился за ним сам, а едва оказавшись в коридоре, бросился вперёд, оставляя своего друга за собой в неизъяснимом теперь недоумении.

 

С туманным оскалом на лице я бежал вниз - топот сапог с некоей болью отдавался в голове, как если бы с каждым шагом она только что не срывалась с шеи. Тук, тук - и гул шагов тревожит всех вокруг.

- Какого дьявола? - грянуло за спиной.

- Да он не в себе!

Ухватившись рукой за угол дверного проёма, я выпрыгнул на лестничную площадку. Мне отчаянно нужно было найти что-нибудь, что оправдало бы нас. И мысли, как кадры фильма на разрезанной в мелкие полосы и затем неправильно сшитой плёнке, бешено плясали в голове: бессилен мутный рассудок.

Едва очутившись посреди прежнего коридора в почти кромешной темноте, я начал поиски. Вновь невыносимый смрад заставлял дышать ртом - тогда я едва не кашлял от почти ощутимой едкости воздуха. Обломки, осколки, тряпьё и тела на полу сжимались под моими сапогами с тошнотворным хрустом, и я начал бормотать что-то, дабы не слышать этого, совершенно не заботясь о том, видел ли меня кто-нибудь. Огонёк фонаря плохо помогал мне, хоть я и не знал, что именно намеревался найти: одно неясное предчувствие, будто преподнесённое смущённой памятью, отчего-то терзало. Я не смел признаться себе в одной очевидной вещи; тогда я сделал первую свою запись в книге той войны, которой боялся и в которую рвался, которой избегал и которую хотел своими силами завершить - и как хищник, или способник. Моя запись не приблизила книгу к концу, она лишь создала очередной сюжетный поворот, и всё существо моё могло бунтовать столько, сколько вынесло бы пред неотвратимостью вековечной ненависти, в костёр которой я подбросил хворосту. Натурально, что тогда это событие не представлялось мне в приторном метафорическом обличье, однако шествие времени помогло и этому. Сколько жалости к своим грехам накопил я за эти годы? Сколько оправданий выдумано под вуалью забвения? Сколько новой злобы породила злоба прежняя? Ибо не бывает такого, чтобы злоба изничтожалась злобою. Это мой закон сохранения полной вселенской злобы, если хотите формальности.

На мгновение комната наполнилась неожиданным треском - я вскрикнул и тотчас провалился в землю по грудь. Лямки жилета удерживали меня, зацепившись за обломки деревянных досок, которые я, должно быть, продавил и сломал, пока топтался среди трупов. Внизу зияла темнота и как будто отдавало гнилою сыростью. Вздохнув с напряжением, я мягко оперся ладонями на то, что осталось от досок, приложил усилие - и вот я уже падаю в черноту подвала, держа в руках по обломку половицы. К моей радости, падение не продлилось и доли секунды, потому что я застрял всего в нескольких сантиметрах от пола.

Здесь действительно было сыро, как в болоте. Осмотрев доски снизу, я обнаружил толстый слой рыхлой плесени и ещё какой-то живой растительной чертовщины. Если раньше дышать носом было до одури противно, то тут, вдохнув, я, верно, поверг бы себя в обморок. Попытавшись кое-как продвинуться вперёд, чтобы лучше осмотреться, я угодил ногою в неровную яму и вымочил сапог. Луч света скользнул по внутренности подвала. Странная, едва заметная розоватая мгла застыла в нём, и на нёбе оседал отвратительный сладковатый вкус, чем-то похожий на жжёный сахар, смешанный с гнилыми овощами и хлебными корками; стены же были во всю высоту окроплены бурыми и чёрными мелкими брызгами, пестрившими совершенно как пыль при невнимательном рассмотрении. На носу разбилась ледяная капля густой воды. Оглядев потолок, я увидел низкие деревянные своды, местами пропускавшие эти невесть откуда бравшиеся капли и готовые, казалось, вот-вот совсем провалиться к чёрту. Я подумал, что причиною гадкому запаху - эти трухлявые доски, и сделал другой шаг. Под сапогом что-то хрустнуло и сломалось. Припав на колено, я разглядел на полу обломки кости. Так как место, куда я провалился, не походило на пищевой погреб, в сердце прокралась тревога.

Осмотреть подвал полностью с моим крохотным фонариком не получалось, под его светом всё становилось каменно-бледным, и можно было оставить попытки что-то различить впотьмах. Развернувшись, я двинулся обратно, но почти сразу же что-то звякнуло под ногою. Это была ржавая ножовка. Отодвинув её подальше носком сапога, я ухватился было руками за край люка и тут увидел перед носом кнопку выключателя, от которой в темноту тянулся тонкий провод. Следовало проверить, не приладили ли к проводу взрывателя с миной; такая мысль, однако, обошла меня стороной, как вообще всякая здравая мысль в ту минуту, и я нажал на кнопку, не беспокоясь об уроках боевого устава. Раздался электрический треск ламп, - одна из них вспыхнула и перегорела моментально, - в разных углах подвала свет поморгал немного и усиливался, пока, наконец, не залил всё помещение. К прежнему запаху прибавился дух давней гари. Подвал оказался не в меру просторным; кое-куда свет даже не попадал, и эти места зияли среди ясно видных стен, как если бы я оказался в катакомбах. Скорее, они даже втягивали свечение ламп, не давая ему вырваться. Подозревая в них необследованные туннели, в которых изворотливый повстанческий ум мог утаить всё, что могло уместиться, я зашагал навстречу темноте и тут снова наступил на ту же ножовку. В то мгновение раздражённость моего состояния лишь кое-как уравновешивалась с неуверенным самообладанием, потому дважды подвернувшейся под ногу ножовке удалось совершенно меня взбесить. Я поднял её и хотел было выкинуть прочь, но существенный изъян в пятнах ржавчины удержал меня: пятна эти были бурая засохшая кровь. Она не соскабливалась перчаткой.

Оглядевшись, я увидел, что и брызги на стенах были кровью. Где-то стену осенило несколько капель, где-то густая толстая полоса протягивалась вниз до пола, лужей расползаясь по нему. Под ногами кровавые отпечатки встречались то тут, то там; то в форме голой ступни, то повторяющие очертания ботинка. От ножовки исходил назойливый запах хлебной корки. Я выпустил её из руки. Всюду, куда доставал слабый свет ламп, не виделось ничего, кроме ссохшейся крови. Это было похоже на невымытую скотобойню. Один только вид комнаты удерживал меня от нервного припадка, до того он был нелеп и невероятен: я просто не мог себе представить, как одно место можно так изукрасить кровью, это мнилось невозможным, и я хранил внешнее спокойствие в то время, как мысли кружились бесконечно высоко надо мною. Я ума не мог приложить, что же должно было произойти в этом месте, чтобы оно приняло такой вид. Для расстрелов тут было слишком мало последовательности, для казни - слишком много чистоты особого рода, для лазарета - мало здравого смысла. Подвигаясь ко входу в туннели, я разглядел на полу сжавшегося неподвижного зверёныша, крота или крупную крысу. Покров его неестественно блестел под лампами. Я присел на колено. Рядом лежала аккуратно вырезанная, перевязанная бечевой, вымытая да и брошенная без толку человеческая почка. Этого мне хватило, чтобы всё понять.

- Сюда! Внизу! - глухо донеслось из подвала.

Конец первой части.

 

Теперь, когда достаточно много времени прошло для освобождения рассудка от тумана вдохновения, что можно сказать про первую часть рассказа, который всё время претендует на продолжение, с каждым днём обрастает новыми громоздкими сентенциями, всякого рода схоластикой, да сам уж ведать позабыл, повесть ли он, рассказ или новелка? Вот уже несколько месяцев тому, как я, много вдохновлённый увиденным и ещё больше - неувиденным, вернулся из любопытного и в меру рискованного путешествия по отдалённым краям Сербии и некоторых мест, прежде считавшихся Сербией, услышав гораздо больше рассказов, воспоминаний, рассуждений, бесед и споров, конфликтов, дебатов, даже открытых схваток, чем того следует человеку, намеренному создать увлекательный, прелестный и чрезвычайно однобокий исторический роман, какой читают только приверженцы идеи - единомышленники праведного писателя, с тем только чтобы ещё сильнее обосноваться в своих убеждениях. Да и можно ли, оставаясь прежде всего в здравом уме, слушать, как одновременно твердят собственную истину сотни непохожих голосов, с невероятным трудом стараться понять, осмыслить их догматы, а самое невыносимое - поддакивать, кивая головою, и соглашаться со всем, что ни выбросит страждущему уху чужеземца истерзанная балканская душа? Живут в одном доме на разных этажах Райко и Желько - оба сухие, но крепкие мужчины с седыми на висках и темени волосами. Первый - серб, себя кличет с гордостью в голосе и со слезами в глазах jугословен; говоря со мной, едва держится на ногах - фугас каждую ночь опаляет ему икры в бесконечных мятежных снах; он с мальчишеской злостью слушает новости о войне в радиопередачах; он говорит мне о мире, и с каждым словом "мир" палец его будто своевольно выпрямляется, очевидно, поддерживая никому не ведомую, но от того не менее верную истину, и глаза его в тот миг смотрят вокруг с такою добротою, будто один он, Райко, может таким взглядом остановить убийство и вражду, которую так запальчиво ругает и люто ненавидит. Другой - хорват, сын старого усташа, в ответ на мои расспросы самодовольно и снисходительно усмехается в свои чёрные усы; он показывает мне отцовский србосjек, который всё ещё затачивает единожды в месяц, точно храня его для будущей надобности; в лице моём, явственно балканском, если бы не какая-то не балканская худоба, - смущение; он поныне верит в борьбу, и так же ярко сверкают его большие глаза навыкате, когда я оправдываю сербов, выуживая из его наивности самые сокровенные мысли; он прищуривается, услыша боснийское имя Асим... Выходя на крыльцо, порою они встречаются и говорят, как давние друзья, жмут друг другу руки, иными вечерами даже играют в шахматы. Они с понятною только старикам досадою слушают гордые и отчаянные призывы молодых патриотов. Итак, кто тот мудрец, провозгласивший над непосредственными и чистейшими наблюдениями призрачную беспристрастность? Да увидит же он хоть раз то же самое - забудет навек о том, что в истории называют объективностью факта!

Каждая сцена "Мартире" - действительное событие, отображённое сквозь увеличительное стекло беллетристики. Теперь же, рассказав вполне, чему обязан некоей сумбурностью и излишней распространённостью повествования, я могу быть спокойнее за критику. Я даже выполню часть её работы, а она невелика. Да, письмо заставляет скрежетать зубами: там, где я рассчитывал сделать десяток сцен, я насилу уместил всего одну; начав её в духе современного реализма, от которого, надо сказать, уж мерцанье в глазах, я не мог закончить иначе, потому что нарушил бы целостность, а это проступок куда хуже неотработанного стиля. Да и, наконец, вся неотработанность его - из недельных перерывов между занятиями письмом (в этом признаюсь, потому что это и без того очевидно по самой форме). Но копятся замыслы, хранятся путевые тетради, этот вечный неисчерпаемый источник нерассказанных историй; а я стану усерднее.

Миротворец Даньеле Мартире вышел именно таким, каким мог вообще выйти герой, которого задумывали, как человека, лишённого всего героического или антигероического. Это хорошо.

 

Я не большая любителька темы войны, но могу с точностью сказать, что мне понравилось. Подробные описания местности, передача атмосферы и настроения, посыл - за всё это приношу свою благодарность.